На балкон с двумя запотевшими бутылками пива и бокалами в руках ступил Димка. Бледно-сиреневая рубаха расстегнута, рукава лихо засучены, лицо разгоряченное, в бисере пота.

— Маманя достала чешского. — Димка опустил на столик бутылки и бокалы. — Она тут перед твоим приездом наизнанку выворачивалась… — Димка осекся под обжигающим взглядом брата, даже дрогнула рука, разливавшая в бокалы пиво, но он тут же, видно, разозлившись на себя за этот испуг, распрямился: — Тебя, как бога, ждали, и ты уж давай поживи, не обижай предков.

— Не обо мне речь! — Стась рассерженно отодвинул бокал. — О себе подумай. Мать пишет… ты же черт знает что здесь вытворяешь!

Димка поднял бокал и, поднеся его к губам, удивленно замер.

— И ты в учителя…

— Я старший брат и плохое не посоветую, вот и хочу тебе сказать… Уважай родителей! Не мотай им нервы. Мать вся почернела из-за твоих фортелей.

Димка грустно улыбался и не отрывал глаза от брата, будто ждал, что тот сейчас опомнится и скажет другое. Но, так и не дождавшись, протянул:

— И как только людям не надоест! Учат, учат. Осточертело! Слышишь, о-сто-чер-те-е-ло!

— А пьянствовать и издеваться над матерью тебе не осточертело?

— Не кричи, соседи сбегутся. Здесь не Москва. И никто тебя не боится!

— Эх, Димка, Димка… Когда ты поумнеешь? — Стась отвернулся, лицо его дрогнуло и глаза влажно блеснули. — Как ты не поймешь?

— Все одно и то же. Хотя бы ты… — Димка задавленно умолк, глядя на брата упрекающими, полными горечи глазами, и Стась, не выдержав этого взгляда, отвел глаза. — Знаешь, — продолжал младший, — давай о чем-нибудь другом… иначе разругаемся.

— А нам с тобой нечего друг друга по головке гладить. Если тебе не жалко уродовать свою жизнь, так пожалей хоть родителей, не отравляй им жизнь. Пойми, каково отцу на службе…

— Ой, только не говори мне об отце. Может, для кого-то папашина жизнь и образец, — Димка с вызовом посмотрел на брата, — но не для меня.

— Это почему же? — Стась замер со стаканом пива в руке, и его уже обмякшее лицо стало наливаться твердостью.

— Не вдохновляет. Перспектива его жизни не вдохновляет! — резко ответил Димка, и Стась еще больше напрягся. — С его-то талантом и энергией только к пятидесяти пробиться в люди… Нажил болезни. Сколько ему осталось? Он, конечно, пыжится, хорохорится, может даже от отчаяния завести любовницу, но активная жизнь его уже прошла. Понимаешь, про-о-шла-а… Она была в двадцать пять, тридцать, от силы в сорок. А в пятьдесят, извини меня, это уже потуги. В пятьдесят можно только обманывать себя…

— Ты все сказал?