Жгли фейерверк. Музыканты – трубили славу. Ямщики, разогретые вином, пели «Не белы снеги…». Новоселье закончилось.
LII Чудесный образ
LII
Чудесный образ
Нет, еще не закончилось.
Гостей просили подняться в комнаты. Караваев сыграл Шопена, – в лесном отшельничестве он занимался и музыкой. Кончив играть, он огласил, что сейчас наш несравненный Артабеша исполнит новый романс Чайковского. Раздались бурные аплодисменты.
Весь день Артабеков был взволнован, его калмыцкое лицо было бледней обычного, вжелть. Такое с ним бывало, когда он особенно в ударе.
– Господа!.. – возгласил. Караваев, раскрывая ноты, – вы почувствуете сейчас, как
Артабеков стал у фортепиано. Но тут произошло странное. Караваев откинулся на стуле…
– Дарья Ивановна!.. – воскликнул он, и в его возгласе слышалось изумление. – Как гениально передал художник… неуловимое в вас!..
– Это не я… – чуть слышно отозвалась Даринька, –
– Не вы?!.. – воскликнул Караваев, вглядываясь в портрет, висевший сбоку от фортепиано, над фисгармонией.
Произошли движения, подходили, смотрели на портрет, на Дариньку. Повторилось случившееся у чайного стола. Поняв по испугу в ее глазах, как ей тяжело, Виктор Алексеевич хотел «закрыть все это» и подтвердил, что это портрет госпожи Ютовой. Это еще больше возбудило любопытство. Стали сличать. Было поражающее сходство в глазах, неповторимое. Сличали, восторгались. Даринька сидела бледная, недвижная.
Что это –
В раме окна, в безоблачно-лазурном небе, стояла светлая, юная, вглядывалась чуть вверх. Она была в открытом у шеи пеньюаре, в уложенных на голове косах. Лицо – чуть розоватой белизны, девственной, с приоткрывшейся нижней губкой, как у детей в тихом удивленье. Радостно-измуленные глаза, большие, голубиные… – небо сияло в них.
Даринька не видала, как сидевший в дальнем углу Кузюмов подошел к портрету, смотрел напряженно… резко повернулся и быстро отошел в угол, где было слабо освещено.