Плач Ирины звенел в ушах:

«А ты живи и посмеивайся… Разве не подшутил над нами Костэкел со своим завещанием? Эх, брат ты мой Георге, как бы я сейчас закурил… — Никанор похлопал по пустым карманам: где пачка? И спичек нет. — Это наши с тобой свечи, Георгиеш… эти самые сигаретки, да. Костэкел велел: «В зеленом мае зажгите свечи на расцветших деревьях». А Тудор свое талдычит: «Лови минутку, дяденька, все остальное ерунда!» Вот и мозгуй: один — лови мгновение, другой — молись зелени. Может, оба правы, а я последний дурак?»

Бостан пошарил в брюках и в пиджаке — даже бычка не завалялось, проклятье!

«Что мне там пацаны в поле орали? «Да здравствуют ваши ямы, баде Никанор, пока виноград не посадите, пусть не осыплются… Человек рождается для счастья, чтобы летать, как птица, — слыхали такое? И еще: радость — основа и суть жизни, баде Бостан!» Начитались, умники. Георге нашел свое счастье? Он только все надеялся, и нате вам, помер под кустом бузины… Так что, уважаемые звезды, нечего вам мне сказать, торчите себе на своей черной лужайке, а я пока раздобуду курева…»

Когда он вернулся в комнату, Ирина Кручяну была уже здесь; с опухшим от слез лицом она вышла из каса маре, чтобы и другие могли проститься с покойным. Пора было братьям, родичам в разных коленах, кумовьям, соседям и просто добрым знакомым сказать ему последнее «прости». Без конца биться у гроба мужа, оплакивать усопшего, не зная меры, тоже грех, Ирина — грех упрямства и вызова…

Пошли разговоры о том о сем, вступила в силу обязанность — отвлечь близких родичей покойного от изнуряющих слез, смягчить горечь утраты. Один из двоюродных братьев Кручяну со стаканом в руке пытался разбить тягостное, скорбное молчание. Толика смешной чепухи не помешает…

— Ну, давайте выпьем, чтоб эта осень с нами была!.. А тебе, Ирина, здоровья, тебе и детям. И дам совет: не мучайся мыслями! От мыслей один вред, вот что я доложу. Мой дом у самого большака… Знаешь, где шоссе сворачивает к райцентру? Да речь не о том. Позавчера жена встала утром и жалуется: «Петря, голова болит…» — «Отчего, спрашиваю, женщина?» — «От мыслей», — отвечает. «Что за мысли тебя одолели? Вчера новый баллон с газом привез, картошки полный подвал, муку недавно смолол, какие могут быть мысли?» А она мне в ответ: «Гляжу на эти машины, мотаются туда-сюда… И как у них голова не кружится, от такой маеты?» — «Это у тебя голова кружится, — говорю, — потому что по ночам храпишь, и скажу, почему: каждый божий день в погреб мотаешься туда-сюда, с кувшином…» — «Что ты, — говорит, — Петрикэ, не смейся, с утра капли в рот не взяла. Только встану, звенит в голове: и как они умножаются, эти машины? Ни сна у них, ни отдыха…» — «Молодец, — хвалю ее, — надо записать твою мысль и в газету послать… Так они и размножаются, искусственно, фа! Как мысли в твоей черепушке». Она подумала, я шучу, обиделась, слезу пустила. «Как бы мне посмотреть, Петрикэ, на это скусственное?» — «Ну, говорю, раз плюнуть. Включи телевизор, поверни к себе задом, сними картонку, загляни внутрь». И пошла ведь, сердешная! Курочит телевизор, и вдруг слышу: «Петря, скорей иди, чудо!» Бегу к ней и что вижу? Мышиное семейство внутри! Поверите, глаза на лоб полезли — как их там током не долбануло? А жена чуть не плачет: «Где твое скусственное? Видишь, одни мыши. Скусственное хочу, покажи, Петрикэ!..» Смотрю, она совсем бледная, прямо больная. «Пошли, — говорю, — в больницу». И представьте, нашли у нее желтуху. Теперь думаю: как быть с телевизором? Что-то в последнее время и у меня голова побаливает да кружится… Только мыслей никаких.