– Куда же вы теперь пробираетесь?

– Нальчик хочу пройти. Аккурат к осенним ловлям там буду.

– Вы бывали там раньше?

– Бывал. Хороший народ. Насчет табаку только строги, а то ничего, не гнушаются нашим братом… Другие старообрядцы есть такие, что компанию с тобой водить водят, но все-таки за стол с тобой не сядут, а коли сядут, так свою посуду поставят; когда же я жил у казака, на Урале, то мы из одного стаканчика водку пили. Но курева не любил; чуть увидит, что курю, не то что в горнице, а хоть во дворе, на заваленке – сейчас заругается. «Ты, – говорит, – Москва, чем небо коптить, шел бы лучше в горницу, да мы бы с тобой по черпушке выпили, благословясь…»

– Я думаю, в ваших странствиях вы имели немало приключений?

– То есть как это?

– Ну… например, нападали на вас разбойники, дикие звери?

– Мало… Злодей на меня с оглядкой лезть должен, вид у меня, как сами изволите замечать, сурьезный. Однако бывало. Давно, лет пятнадцать тому назад, верстах в двадцати пяти от Капкая заарканили меня ингуши. Обобрали. Денег на мне нашли двадцать пять копеек. Рассердились. «Сказывай, что ты за человек!» Говорю им по-татарски: «Известно какой. У вас Бог, у меня Бог, все мы Его дети». – «Мы тебя не отпустим: на тебе сапоги хорошие… у тебя в городе деньги есть! посылай в город за деньгами, – жив будешь, а не то – горло резать будем». – «Денег у меня нет, – говорю я, – а горло резать ваша воля…» Однако резать меня они не захотели, а выдумали такую штуку: разложили навзничь, один сел на грудь, другой на ноги, а третий настругал тонких колышков, да и ну шашкой забивать их мне под ногти… Боль, скажу вам, нестерпимая, – однако я молчал… три пальца мне разбойники испортили на левой ноге!

– Как же вы избавились?

– Из ихних один вступился… жалко, что ли, ему стало меня; молодой такой мальчишка! «Уж если, – говорит, – этот человек муку терпит и про деньги молчит, должно быть, и впрямь их у него нет! Отпустим его… он хороший человек, по-нашему умеет, про Бога говорит». Долго спорили, однако отпустили. «Только, – говорят, – смотри, начальству на нас не доказывай». – «А что мне доказывать? Ступайте с Богом!» Сели на коней, гикнули и уехали; сапогов, однако, не отдали. Я колышки из-под ногтей повыдергал, пролежал ночку в кустах, чтобы нога отошла, да потихоньку на другой день поплелся дальше: в Екатеринодар мне было нужно…

– И вы не жаловались?

– Зачем же-с? Ведь их бы все равно не поймали, а если б и поймали, лучше разве стало бы мне от того, что их в тюрьму посадили? Большого вреда ведь они мне не нанесли, отца с матерью не лишили. Надо рассуждение и жалость иметь: эти горцы народ необразованный, воздух любят. иной на воле богатырь богатырем, а взаперти его через две недели и не узнаешь: муха крылом перешибет! Тюрьма ест ихнего брата. Я в Ставрополе арестантика одного навещал, татарина, – кунак мой, хороший человек, – так, по глупости попал: конокрада убил, да чем бы его, как водится, в балку куда-нибудь, в степь стащить, сам пошел и объявился по начальству. Так верите ли: на глазах моих истаял… Сидит желтый, худой, – одни глаза: «Скучно, – говорит, – кунак, горы не видать, солнца нет.» А подковы ломал!