Я знал мою гостью здоровым, балованным ребенком – теперь передо мною стоит «какая-то».

– Катенька, сколько же вам лет?

– Двадцать третий… А что? не похоже?? Старухой смотрю?

Я смолчал. Она горько улыбалась, кусая губы; глаза ее

переполнились слезами…

– Расскажите же, как вы жили в это время, что мы не видались?

Она взглянула мне в лицо, – и мне стало стыдно своего вопроса…

– А. В.! разве вы не видите? – сказала она тою глубокою интонациею трагической правды, которую нельзя подделать.

Да! уж лучше было прямо спросить: «Как дошла ты до жизни такой?»

И я узнал, как «дошла». Увы! это такая простая, обычная история, что для пересказа ее не надо даже глаголов: можно обойтись одними существительными. Смерть отца. Паралич матери. Никаких средств. Из приличной квартиры – в подвал. Исключение из гимназии за невзнос платы. Модная мастерская. Голод дома, издевательства и каторжный труд в мастерской.

– Ну а в эту пору Петрова у нашей хозяйки платье заказала… знаете, хозяйка знаменитого русского хора… небось сами в Москве сколько раз петь заставляли! Понравилась я ей… Спрашивает: «У вас голос есть?» – «Нету». – «Ничего, ты и без голоса денег стоишь! Ступай ко мне в хор, – будешь стоять для декорации…» Двадцать пять рублей дала на всем готовом.

Дальше – все по шаблону. Девушки споили, развратили – «до того, что стала я из всего хора самая отчаянная!..» Заливать девичью совесть вином стало потребностью. А организм оказался из слабеньких, наггуришка рыхлая, – девушка летела вниз стремглав и в какие-нибудь три года переработалась в алкоголичку-психопатку, с буйными порывами. В хоре стали на нее коситься: скандалистка. Прибила какого-то богатого биржевика за то, что тот швырнул ей в стакан с вином обмусленный окурок своей сигары, – вовсе выгнали… Другой хор похуже, третий, четвертый, Нижегородская ярмарка, захудалый петербургский шато-кабак, купец за купцом, гость за гостем, и – финал: страшная болезнь, после которой нет пристанища даже в хорах…

– Видите, видите, и вы отшатнулись! – закричала она в истерических слезах, когда дошла до этого места своего рассказа. Я покраснел за свое малодушие, но она была права. Было время, когда, юношески рисуясь презрением к жизни, я спокойно сидел на кровати оспенного больного, но тут невольно двинул стул, чтобы положить почтительное расстояние между собою и моею посетительницею… этою Катенькою, которой я когда-то «подарил Брэма с картинками». И – так отшатывались от нее все, отшатывались и физически, и нравственно. Она осталась одна в огромном городе – одиноким, нищим, больным, голодным животным, на которое всякий дивился: и с чего еще жива? как ты не издохнешь? и зачем не издохнешь? А издыхать, тем не менее, – не моги! Полтора года назад бросилась в Фонтанку – и дежурный городовой или дворник вытащил и награду за то получил. С тех пор с простудою пошло еще хуже…