Уже были вынесены из хаты все узлы, кинуты рогачи и веники в короб брички. Уже шаткий некрашеный стол лег выскобленной столешницей на соломенную подстилку подводы, весело задрав кверху свои четыре давно не мытые ноги. Уже охомутали мышастого Орлика, взятого на время из коммунского двора, подали его задом в оглобли. Уже корова красной породы, носящая песенную кличку Мрия, была привязана к задку брички. Уже Настя, жена Охрима Балябы, дочь Тарана, успела расчесать густую чуприну сына Антона, успела снять с себя платок, отряхнуть его от пыли и заново покрыть им голову. Словом, все было готово к тому, чтобы хозяину сесть в передок, взять в руки вожжи и, окинув последним взглядом родное подворье, сказать, отправляясь в неведомую дорогу:

— На все лучшее!

Но тут Охрим вспомнил:

— Вот это да! А порося и забыли!

Он вынул из-под узлов мешок, подошел к свинарнику, приоткрыл крышку, что над корытом, подозвал поросенка: «Це-це-це!» Почесал ему за ухом, поросенок от удовольствия прямо-таки ввалился в корыто-кормушку. Охрим взял его за переднюю ножку, выволок на волю, сунул в мешок.

— Вот и все!

— Ни, так не буде! — Таран подошел вплотную. Розовые щеки налились сизоватой мутностью. — Это я внуку подарил в день его ангела. — Он кивнул в сторону Антона, который уже успел взобраться на бричку и устроиться между ножками стола. — Коммунариям свой подарок отдавать неготовый.

Охрим спросил довольно ровным голосом:

— Вы, тату, которым шляхом сюда пришли?

— Известно, которым! Прямиком, через огороды.

— Таким же манером и отправлю до дому, если будете встревать куда не следует.

— Добри люды! Вы чулы?! Он меня гонит!.. Кто ты есть? — Яков Калистратович долго не мог подыскать нужного слова, только беззвучно шевелил губами, тряся длинными усами. Наконец выпалил: — Голытьба!.. А я знаешь кто? Я — казак шановного запорожского роду. Мой дедушка, Левко Таран, был куренным атаманом. Чув таке чи не чув? Ни, не чув, бо ты ж не казак, ты из тех голодранцев-крепостных, что бежали в наши степи низовые. Крипак — вот ты кто! — И пошел, и пошел распалять себя. — Баляба ты, рохля несчастная. Мне из-за тебя очи на люди показывать стыдно. За кого отдал дочь? Срам сказать: за бурлака неприкаянного! — Яков Калистратович решительной рукой дернул мешок с поросенком. — Оставь, говорю!

— Так я и оставлю! — тихо, но твердо возразил Охрим.

— Кинь сейчас же!

— Зараз, ось только сяду переобуюсь!

— Значит, ты так с батькой разговариваешь? — угрожающе вопрошал, все больше распаляясь, Яков Таран. Тоненький его голосок срывался на высоком регистре.