Пасынки жизни, униженные, оскорбленные… В наплыве чувств Силав едва сдерживался, чтобы не подняться, не забегать по комнате. Так все знакомо и памятно! Маленький Силав, пастушок, стоит перед хозяйским сыном, приехавшим из гимназии на каникулы — отдохнуть, подготовиться к осенней переэкзаменовке. Сидит этакий расплывшийся увалень на стуле и командует: «Эй, пацан, принеси башмаки! Вон там под кроватью…» Чем не плевок в душу? И плевок рассчитанный! Старик хозяин, тот работникам с ярмарки привозил по калачу, по кругу колбасы, старику довелось понюхать порох трех революций, понял, что в огне и пальцы недолго обжечь, а этот… У этого мозги еще набекрень… «Ты что, оглох? Встал, как пень! Подай башмаки!» — «Не подам! Я пастух, не прислужник!» — «Ах, ты отбрехиваться вздумал, гад паршивый!» — «Не тронь, не то…» Пальцы сами в кулак сжимаются, глаза горят…

— Для первого раза дали мне полтора года, да и то условно. Несовершеннолетний. Но дело на том не кончилось, я считал, что наши счеты с генералом до конца не сведены. Я же сполна привык платить долги. Бедняк бедняком, а гордостью поступаться не следует. Так вот, вернул я «долг», и меня упекли в тюрьму. Апрель сорок первого. Рижская тюрьма для малолетних. Сейчас там школа… Суда еще не было, когда началась война. Двадцать второго июня тюрьму эвакуировали. Каждый получил по буханке хлеба, куску сала, банке варенья, кульку сахара. На «черном вороне» нас отправили на вокзал. Краем глаза видел воздушный бой над Ригой. Потом — дорога… Ночью остановка под Ликсной. Шел дождь. Пол в вагоне оказался трухлявым, двое заключенных проломили его и сбежали. Я бы тоже сбежал, да тут, как назло, проходил охранник… Вам не надоело? Я бы мог без перерыва год рассказывать… Ладно, может, доведется еще встретиться, расскажу подробнее.

— Нам торопиться некуда.

— Как же, скоро ваша супруга возвращается из театра… Домой я заявился после победы. Странное чувство: солдаты едут на восток, я — на запад. Городок наш был разрушен, домишко сгорел, мать умерла. Сестру разыскал через год-другой. Худой, измученный, истосковавшийся по светлым окнам, я озирался по сторонам в надежде где-то увидеть свои, но… Думаете, я кого-то виню в своей судьбе? Никогда никого не винил и винить не собираюсь. В ту пору многим приходилось похуже, чем мне. У меня хоть было преимущество: молодость. Перебрался в Ригу. Ну и как сами, должно быть, догадываетесь, вскоре опять очутился на казенных хлебах… Проведем на поверхности вашего стола воображаемую линию. Это будет граница между дурным и хорошим. Так вот я по сю сторону линии, я там с двенадцати лет, там все мне знакомо, каждая тропка изучена. А что за чертой… Этой жизни не знаю, в ней я беспомощен, как младенец. Мне там не удержаться. Но как ужасно… ходить под чужими светлыми окнами.