— Как это — сами?

Винда развел руками.

Они помолчали, будто собираясь с мыслями перед важным разговором. Винда сидел спиной, а Силав лицом к окну.

— Что вы видите на улице? — спросил Винда.

— На улице?

Силав до конца раздвинул занавески. За окном поверх второго этажа на длинной тонкой металлической дуге висел фонарь. В треугольнике света, падая из тьмы и во тьме пропадая, роились дождинки. Двумя сужающимися рядами в темноту убегали дома. И впереди поле зрения замыкалось домами. Пятиэтажный город… Освещенные окна стремились соединиться, перечеркнуть дождливую ночь полосами света. И каждое окно чем-то отличалось от остальных — люстрами, занавесками, мелькавшими за ними силуэтами. В одном свет погаснет, в другом — загорится.

— Вы видите окна? Светящиеся окна? Я сегодня шел к вам и смотрел на окна. Смотрел, как в одном загорается свет, в другом гаснет. Это ужасно — смотреть! И мне подумалось, неужто и я когда-нибудь смогу вот так войти в свой дом, зажигать и выключать свет? Знакомо вам такое чувство? Нет, конечно… Войти в уютную комнату, где тебя уже ждут, стол накрыт, дымится картошка… Мне сорок пять лет. Только сегодня по-настоящему это дошло до меня — аж в глазах потемнело. Сорок пять! Сколько живет человек? Семьдесят, ну восемьдесят. Значит, лучшие годы позади. Живем ведь первые тридцать, а потом каждый вечер лишь ночуем дома, включаем и выключаем свет…

Судья усмехнулся неожиданно явившейся мысли. Винда поднял голову, взглянул на него.

— Мне пришло в голову, — сказал Силав, — что в зале суда я давно бы прервал вас. Сказал бы: подсудимый, ближе к делу, расскажите, где вы были в воскресенье между четырнадцатью и семнадцатью часами… Вот так. Однако прошу прощения. Мы же условились: я не судья, вы не подсудимый. Продолжайте.

Замечание это Винду несколько сбило с толку. Взгляд его рассеянно скользнул по комнате, ни на чем особенно не останавливаясь. Сам он сгорбился в своем кресле, стиснул сплетенные руки так, что хрустнули костяшки пальцев. Видно, внутри у него все кипело, он мучительно подыскивал слова, чтобы высказать боль, освободиться от нее.

— Человек, не сидевший в тюрьме, не умеет ценить свободу. Он это слово может склонять на все лады, все равно оно для него пустой звук. Разве человек, никогда не болевший, знает, что он здоров? Светлые окна… Каждый вечер прохожу мимо них, но они не мои. Рядом, а — за тридевять земель. Иду мимо. Куда? Сорок пять! Что впереди? Иду в темноте, иду по клеткам света на тротуаре… Можно я закурю?

Хозяин отозвался с излишней поспешностью: «Да, да, курите, пожалуйста!» — и пошел в соседнюю комнату за пепельницей. Силава угнетала безысходная тоска в глазах собеседника, он не мог ее выдержать, хоть на миг захотелось остаться одному.