Мужики, с опаской, правда, наведывались в заказник подстрелить пару-другую серых куропаток, зажиревших от безопасной жизни. Три егеря на тридцать тысяч гектаров — это все равно что никакой охраны. Да и граница заказника проходит рядом, по просеке, так что всегда отговориться можно. А сроки охоты, когда они соблюдались, эти сроки…

Киреев шел, не разбирая тропинок, приминая высокую сочно-зеленую траву, буйно пошедшую в рост после недавних дождей. Сломавшийся пресс-подборщик, слепой, отчаянный, поразивший весь район роман старого управляющего с зоотехничкой, дурацкие рассуждения Меркулова, глубокомысленная рожа Чекушки, боязливая, всегдашняя, вдруг ставшая тягостной покорность жены — все смешалось, саднящим, давящим комом засело в груди. И над всем этим всплывало лицо женщины с жесткими складками у рта, вольный, ленивый поворот ее головы, глаза, в которых мелькнул и пропал для Киреева далекий отсвет неведомого ему мира.

«Да ведь такие же, как мы! — утешал он себя. — Она небось в буфете работает, поближе к харчам устроилась. А он — где-нибудь на радиозаводе, на конвейере. Сидит, весь день один винтик в одну дыру тыркает — и вся работа. Обезьяну научи — и та справится, даже лучше. А туда же — дачники, отдыхать приехали…»

Не помогало.

С удивительной ясностью он понимал сейчас, что суждена была ему, наверно, не эта жизнь, а что-то другое, как ему казалось, более высокое, красивое, значительное, для чего он, верно, и был создан, на что имел право. И так же ясно понимал, что ничего уже не изменится. Поздно. И от сознания этого мутило, корчило, давило, жгло Киреева.

Ничего не видел и не слышал Киреев. Шел, каким-то чутьем обходя деревья, продираясь сквозь кусты, запинаясь о вылезающие на поверхность жилистые корни. И внезапно остановился, пораженный непонятным видением: показалось ему, померещилось, что из широких дверей конюшни смотрят на него лошади. Медленно, всем телом, будто скованный, повернулся он — и замер: на него и вправду смотрели две пары круглых блестящих глаз. Какую-то долю секунды длилось оцепенение ужаса: ни рук, ни ног не чувствовал Киреев. А потом отошло, откатило, только дрожь в напряженных ногах осталась…

Это были лоси, обыкновенные лоси. Самец и самка. Они стояли метрах в пятнадцати перед ним, и смутно белеющий ствол высоко подваленной осины, кору которой они обгладывали, проходил на уровне их груди. Как будто загнали лошадей в конюшню и поперек широкого дверного проема пропустили сквозь скобы длинную ошкуренную жердину, заперли на время, чтобы и жару и паутов переждали. Не зря конюшня-то померещилась Кирееву.