— Милейший Пуль, — заметил адвокат, — прошу вас, говорите яснее. Чего вы боитесь?

— Целую неделю я боялся, — угрюмо продолжал Пуль, не обращая внимания на вопрос Утерсона, — и больше не могу выносить страха.

Наружность слуги дополняла его слова; его манеры страшно изменились к худшему. С тех пор, как Пуль сказал о своем ужасе, он ни разу не взглянул в лицо Утерсону, сидел, поставив нетронутым стакан вина на колено и не отрывая глаз от пола.

— Больше я не могу этого выносить, — повторил слуга.

— Ну, — заметил адвокат, — я вижу, Пуль, что у вас есть какие-то действительные причины бояться. Я вижу, что в доме доктора что-то очень неладно. Постарайтесь же объяснить мне, что происходит.

— Мне кажется, что совершается гнусное дело, — громко произнес Пуль.

— Гнусное дело! — вскрикнул адвокат, сильно испуганный и вследствие этого склонный к раздражению. — Какое именно? Что вы хотите сказать?

— Не осмеливаюсь, сэр, — был ответ. — Но не согласитесь ли вы пойти со мной и взглянуть сами?

Вместо ответа Утерсон поднялся с места, взял шляпу и накинул плащ. С удивлением он заметил успокоение, выразившееся на лице дворецкого; также удивило его и то обстоятельство, что стакан, который слуга поставил обратно на стол, был полон.

Стоял резкий, холодный августовский вечер, бледный месяц опрокинулся, точно ветер уронил его. По небу проносились легкие, прозрачные, оборванные облака. Ветер так сильно дул, что мешал говорить; к лицу приливала кровь. Можно было подумать, что дыхание воздуха смело всех прохожих с улиц, казавшихся Утерсону особенно безлюдными: ему чудилось, что он еще никогда не видал этой части Лондона такой пустынной. Между тем именно в этот вечер адвокат жаждал встречи, соприкосновения с себе подобными; еще ни разу в жизни не испытывал он такого острого гнета одиночества, потому что в его уме против воли зародилось тяжелое предчувствие несчастия. Когда Пуль и адвокат вышли на маленькую площадь, на них налетел порыв ветра, несший клубы пыли; чахлые деревья сада перегибались через ограду. Пуль, все время шедший шага на два впереди, теперь перешел на горбыль мостовой и, несмотря на холодную погоду, снял шляпу и отер лоб красным носовым платком. Не скорая ходьба разгорячила его; по-видимому, он вытирал пот, покрывший его лоб вследствие какого-то подавляющего страха, так как его лицо было бледно, а голос, когда он заговорил, сипел и прерывался.

— Ну, сэр, — сказал слуга, — вот мы и пришли, дай Бог, чтобы не оказалось никакой беды.

— Аминь, Пуль, — произнес адвокат.

Слуга постучался очень осторожно. Дверь открыли, не снимая цепи, и голос изнутри спросил: