За ужином, когда Исидоре уже вдоволь набрался ткемалевого самогона, Митрофане перешел к делу.

— Ты ведь знаешь, Исидоре, дорогуша, землицы у меня, бедолаги, кот наплакал.

— Не у тебя одного, у всех теперь дворы с гулькин нос... Раньше надо было своим умом думать — в колхоз пора тебе вступать, — пробурчал Исидоре. — По моему разумению, тебе и так большой приусадебный участок дали.

— Потому и дали, что и я дал, — со значением подмигнул Митрофане, поворачивая на огне вертел со свиным шашлыком.

— Как это понимать? — прикинулся простачком Исидоре.

— А так... известно: рука руку моет.

— Ну и хват же ты, братец!

— Что поделаешь, испокон веку так ведется, — сказал Митрофане, до краев наполнив самогоном стакан Исидоре.

— Ты что-то издалека подъезжаешь, братец. Выкладывай, что там у тебя на уме.

— И то правда, дорогуша ты мой, можно и покороче, — взял в руки стакан Митрофане. — За здоровье твоей семьи...

— Ты мне зубы не заговаривай, — Исидоре не поднял свой стакан. — Говори, чего тебе от меня надо.

— Ладно. Ты ведь знаешь, Исидоре, что эта ваша чертова дамба со дня на день ко двору моему пожалует.

— Еще бы не знать. Мы ведь по-стахановски сейчас работаем, — самодовольно проговорил Исидоре и закрутил жиденькие усы.

— На мою погибель вы по-стахановски работаете, да? И кто это говорит? Сынок Татачия Сиордия? Да ведь мы с твоим отцом душа в душу жили, точно братья! А ты меня без ножа режешь. Меня, друга своего отца?

— Короче!

— Так вот, эта ваша чертова дамба под самым носом моим строится.

— Больше негде, никуда не денешься.

— Так, значит, душа из меня вон, да?

— При чем же тут твоя душа?

— Как это при чем? Если ты мою плантацию от солнца заслонишь, что тогда со мной станется, а?