За рекой – янки, кругом стрельба, негры с полей что ни день бегут, и никто не знает, что с нами будет. Я думала – ума решусь. А мисс Эллин – ну хоть бы что, такая ж, как всегда. Только о дочках очень тревожилась, что нету у нас ни лекарств, ничего. И как-то раз – мы в ту ночь почитай что раз десять обтирали их, бедняжек, – она и говорит мне: «Мамушка, я бы, – говорит, – продала бы, кажется, душу дьяволу за кусочек льда, чтобы положить на лоб моим дочкам».

Она сюда никого не пускала – ни мистера Джералда, ни Розу, ни Тину, никого, только меня, потому как я-то тифом раньше переболела. А потом он свалил и ее, и я сразу увидала, мисс Скарлетт, что тут уж ничем не поможешь.

Мамушка выпрямилась и вытерла фартуком слезы.

– Ее сразу скрутило, и даже этот добряк – доктор-янки – ничего поделать не мог. Она, мисс Скарлетт, не понимала ничего. Я, бывало, кличу ее, кличу, говорю с ней, а она даже и не узнает своей Мамушки.

– А про меня.., она вспоминала? Звала меня?

– Нет, ласточка. Она думала, что она опять в Саванне, опять девочка еще. И не звала никого.

Дилси пошевелилась и опустила уснувшего ребенка себе на колени.

– Нет. Она звала, мэм. Одного человека звала.

– Цыц ты! Заткни свою краснокожую пасть! – Мамушка, дрожа от возмущения, повернулась к Дилси.

– Тише, Мамушка, тише! Кого она звала, Дилси? Папу?

– Нет, мэм. Не вашего папеньку. Это было в ту ночь, когда жгли хлопок…

– Так хлопок сожгли? Весь?.. Что ты молчишь?

– Да, мэм, сгорел он. Солдаты вытащили его из-под навеса на задний двор, подожгли и все кричали: «Во какой у нас костер – самый большой во всей Джорджии!» Урожай хлопка за три года – сто пятьдесят тысяч долларов, – все спалили одним махом!

– Светло было как днем. Даже здесь, наверху, в комнатах так стало светло – нитку можно было продеть в иголку. Мы страсть как боялись, что и дом загорится. И когда в окнах-то засветилось, мисс Эллин села на постели и громко-громко крикнула – раз и потом другой: «Филипп! Филипп!» Я такого имени отродясь не слыхала, но только это было чье-то имя и она, значит, звала кого-то.

Мамушка, окаменев, приросла к месту. Она сверлила глазами Дилси, а Скарлетт молча закрыла лицо руками. Кто такой этот Филипп, какое отношение имел он к Эллин, почему призывала она его в свой смертный час?

Долгий путь от Атланты до Тары, который должен был привести ее в объятия Эллин, пришел к концу, и перед Скарлетт воздвиглась глухая стена. Никогда уже больше не уснет она безмятежно, как ребенок, под отчим кровом, окруженная любовью и заботами Эллин, ощущая их на себе, словно мягкое пуховое одеяло. Не было больше тихой пристани, и все казалось ненадежным и непрочным. И не было пути ни назад, ни в сторону – тупик, глухая стена. И ношу свою она не могла переложить на чьи-то другие плечи. Отец стар и не в себе от горя; сестры больны; Мелани чуть жива; дети беспомощны, а кучка негров взирает на нее с детской доверчивостью, ходит за ней по пятам, твердо зная, что старшая дочь Эллин будет для всех столь же надежным оплотом, каким была ее мать.