Изменения наблюдаются и в мозге. У депривированных особей, пробывших в изоляции полгода, происходят изменения в уровнях кортизола и норадреналина, значительно разнящиеся с аналогичными показателями у нормальных обезьян в условиях стресса. При изоляции на восемнадцать месяцев эти изменения увеличиваются, причем уровни серотонина также заметно отличаются.

Данный вид обезьян служит хорошим образцом для изучения депрессии у людей. В обычных обстоятельствах они выглядят как все другие обезьяны, но, когда что-то случается, не могут ответить на стресс. В условиях повторяющегося стресса их способность реагировать снижается. Бессмысленно закрываться от вывода о том, что именно опыт депривации в раннем детстве привел во взрослом возрасте к проблемным паттернам поведения, напоминающим депрессию, и внес изменения в функционирование мозга, похожие на изменения головного мозга людей, болеющих депрессией.

Данные наблюдения определенно вызывают интересные вопросы по поводу истоков депрессии: в какой степени у людей она является результатом ранних детских переживаний, в какой – следствием текущего стресса, а в какой – биологической данностью? Терапевты и исследователи придерживаются теории, которая выделяет один какой-либо фактор в ущерб двум другим. Но равно как бессмысленно пытаться понять мировую историю исключительно с религиозной, экономической или политической точки зрения, так и подобный избирательный взгляд на депрессию не продвинет нас далеко. Наоборот, мы должны подумать о множественных провоцирующих факторах.

У каждого известного мне депрессивного пациента было трудное детство. Иногда имел место крайне критикующий, требовательный отец, иногда – холодная, нарциссичная мать, иногда – все вместе, а порой – вариации на тему. Ранняя смерть родителя или потеря отношений из-за развода или разлуки, бесспорно, также делает людей более уязвимыми. С другой стороны, я не могу найти таких свидетельств в истории со своей матерью. Я помню ее родителей приветливыми и любящими. Она была младшей из трех дочерей, любимой малышкой. Дедушка работал на заводе, и они не были особенно богаты, тем не менее их семья казалась счастливой и стабильной. На фотографиях изображен счастливый ребенок и подросток. Она пользовалась успехом и популярностью в школе. По-видимому, ее проблемы начались, когда мы переехали из Западной Вирджинии в Чикаго. Я был единственным ребенком. Мое взросление лишило ее главной жизненной задачи – воспитания сына, то есть меня. Она с трудом заводила друзей, а с отцом они ожесточенно ругались. Мама пыталась работать, но так нигде и не задержалась. Она начала пить и злоупотреблять рецептурными препаратами, часами смотрела телевизор в ночной рубашке и домашних тапочках. Пример макаки-резуса в изоляции, пытавшейся растормошить себя и успокоить, приобретает для меня здесь наглядный смысл. В то же время я понимаю, что мое восприятие бабушки и дедушки, возможно действительно отличавшихся сердечностью, привязанностью и снисходительностью по отношению к ребенку, ответственность за которого они не несли, может быть абсолютно иным, нежели у моей матери. Наконец, не исключено, что она могла переживать свое детство как трудное или обделенное по причинам, недоступным пониманию других людей. Или быть генетически предрасположенной к неспособности реагировать на стресс и изоляцию эффективно. Ситуация с моей депрессией схожа с ситуацией мамы. Вполне вероятно, я унаследовал определенную генетическую предрасположенность к этой болезни. Разумеется, из-за этого я беспокоюсь о своих детях. Я также понимаю: переживания детства, смерть матери и ее последствия заставили меня злиться на мир, сделали подозрительным и замкнутым, отчаянно желающим любви, но опасающимся доверять; все вместе – стопроцентный трамплин для депрессии.