— Что тут? — поинтересовался он у унтер-офицера, который не сводил с Таровицкой влюбленных очей. Ишь ты… и когда успел?

От вопроса унтер вздрогнул.

Вытянулся.

Но, разглядевши, кто спрашивает, разом успокоился.

— Да… думал было вмешаться, но обошлось. — Он положил рученьку на саблю, красуясь перед гражданским, который в военных глазах был человеком, может, и нужным, но по сути своей ничтожным, чести лишенным. — Но все ж… не дело это… девушек и в такое место…

Тут Димитрий мог бы ответить многое, но… зачем?

Он бочком, бочком отступил от почти влюбленного унтера, в затуманившемся взгляде которого с легкостью читались картины пречудесные, и слился с толпою. Не без усилий, конечно, ибо даже в чиновничьем сером мундирчике, который престранным образом делал людей невидимыми, он все же отличался от местных. Однако тут заклятьице, там камешек круглый на ниточке… Ее императорское величество порой удивительные камни создавала.

И вот уже на Димитрия и не глядят.

А он…

Он подошел так близко, что мог бы прикоснуться к рыжей…

И кого к ней приставить-то? Стрежницкий не то чтобы отказывается, но объективности он всяко поутратил, а это для дела вредно. Другого? Нет других, чтобы сыграть могли… да и преподозрительно будет.

Или…

Самому?

Оставить в покое? Вот она отчаянно пытается объяснить бабам, что пропавшие без вести — это еще не значит мертвые и что сперва надобно выправить документы, а уже после рассчитывать на компенсацию по потере кормильца.

Те же стоят, рты приоткрывши. Кивают.

Хотят барышне глянуться.

Авось и накинет рублик или хотя бы платьем старым сподмогнет. Оно-то срамное — мысли эти простые были понятны, — однако из сукна добротного. Перелицевать, подшить — и детям ладно выйдет…

— Хорошо. — Рыжая махнула рукой. — Давайте по порядку.

По докладу если, то деньги свои она получила от купца, который подрядился новую серию мыла выпустить, а оттого и заключил договор на рекламу оного. Вот только…

Прежде он предпочитал брать девиц помоложе.