Больно. Первое внятное ощущение – это боль. Боль в голове и в онемевшем теле, проведшем много времени в неудобной позе. Сначала кажется, что боль везде, но по мере возвращения сознания эта боль локализуется: пульсирует в затылке и затекших запястьях.

Медленно, с усилием открываю глаза, но перед ними какая-то пелена, будто меня окунули в молочный кисель, и проморгаться получается не сразу.

Сознание включилось ещё не полностью,и лишь мозг, пока лишенный эмоций и оценочных суждений, выхватывает информацию из окружающего пространства и пытается анализировать. Факт первый: я жива, но обездвижена. Факт второй: сижу на стуле прямо напротив центральной колонны в башне с витражными окнами. Факт третий: за окном ещё ночь, через витражи не льется солнечңый свет, а помещение тускло освещено старомодными факелами, прямо как в настоящем средневековом замке. Факт четвертый: мои лодыжки стянуты вместе и привязаны қ ножкам стула, а руки заведены за спинку, перекрещены и тоҗе чем-то связаны, чем-то жестким и явно до крови впивающимся в запястья. Факт пятый: я в помещении не одна…

– О, проснулась, спящая красавица!

Полина Глотова, наша пионерка-отличница, одетая не в привычные скромные платья с кружевными воротничками, а в обтягивающие черные брюки и водолазку, поднимается с корточек. Отбрасывает в сторону кусочек мела, которым только что орудовала,и отряхивает ладони.

Кручу головой по сторонам. Мелом исчерчен весь пол вокруг моего стула – какие-то завитки и знаки вроде рун, нас таким еще не учили. Рун очень многo, от них пестрит в глазах,так что или «художница» начала свою работу загодя,или я провела в отключке дольше, чем мне показалось – работа явно не на один час.

Глотова-Савина направляется ко мне с довольной улыбкой на своей уже далеко не такой невинной роже, какую строила все это время. Знакомый взгляд – пару раз я замечала у нее такой, но принимала за зависть и обиду из-за непризнанности ее гениальности. А оказывается, это всего-навсего ее истинное лицо.

Но Полина-Марина меня мало интересует. Как и предатель-завхоз, с видом телохранителя замерший у витражного окна, широко расставив ноги и сложив руки перед собой. Искомoе мне удается обнаружить,только почти свернув себе шею, чтобы заглянуть за спину.

– Живой он, живой, - в голосе главгадины слышится очевидная насмешка и самодовольство. - Он нам ещё пригодится.

И правда, живой. Чувствую облегчение, хотя и сомневаюсь, что оно продлится долго. Костю тоже привязали к стулу, только не обрисовывали знаками, а видимо, оставили про запас. Судя по склоненной к груди голове, он все ещё без сознания. Но то, что дышит, вижу и со cвоего места – хорошо. Пока никто не умер, все относительно хорошо. Так бы сказал Χолостов, если бы был в сознании. Придется пока мне самой примерять на себя его вечное «нормально все».