Они прошли мимо лавки, где продавали суши. На прикрепленном к двери темно-зеленом куске материи — норен — выписаны были названия предлагаемых яств, причем иероглиф в слове "суши" имел вид извивающегося утря. На пороге, рядом с цветочным горшком, из которого, оплетая бамбуковый шест, поднимались пурпурные цветы-звездочки, лежала рыжая гладкая толстая кошка с колокольчиком на обвивающей шею красно-золотой ленточке, в точности соответствующей по цвету тому амулету, что Токи когда-то купил себе в синтоистском храме. Наклонившись, Яёи погладила кошку.

— Привет, Кити, — сказала она и, повернувшись к Токи, добавила: — Я люблю кошек. У нас их три: все толстые и чудовищно избалованные.

Присев на корточки, Токи мягко спросил кошку: "Мяу?" Та поднялась и потянулась, упираясь в землю сначала передними, а потом задними, поразительно гибкими лапами. Три из них были в белых носочках, а хвост распускался пушистым веером. Токи судорожно глотнул, узнавая все эти приметы, а кошка глянула ему прямо в глаза, и он понял, что в этот раз не ошибся. Здесь перед ним представала в теперешней инкарнации та самая собака-девушка-лиса. Но, даже охваченный радостью, оттого что его подруга, почти возлюбленная, жива и благополучна. Токи не чувствовал и следа былой романтической увлеченности таинственной Цукико. Он улыбнулся кошке и украдкой показал ей вытянутые вперед два пальца (победа!), а она подмигнула в ответ — совершенно не по-кошачьи.

Двое торговцев золотыми рыбками двинулись дальше, к полосатой палатке, в которой располагалось кафе, называемое (по-английски) "Восхитительный мир пирожных и кофе". Немного помолчав, Яёи вдруг сказала:

— Знаешь, я зуб даю: эта кошка тебе подмигнула.

— О! У тебя живое воображение, — ответил Токи. — Мне это в женщинах нравится.

Когда они подошли к кафе, Токи, по-европейски наклонив голову, как Элберт Финли в "Томе Джонсе", распахнул дверь, пропуская Яёи вперед, а входя за ней, обернулся и бросил взгляд на оставшуюся за спиной улицу, но медно-рыжей кошки там уже не было.

Эпилог

Эпилог

Суеверия — это поэзия нашей жизни.

Не так давно, перламутрово-нежным ранневесенним утром я шла в компании приятеля-американца, впервые приехавшего в Японию, по туманным, сверкающим под солнцем садам маленького синтоистского храма в районе Киёмидзу, в Киото. Только что рассвело, и вокруг не было ни души, кроме пожилой женщины в розовато-лиловом кимоно, которая хлопала в ладоши и звонила в старинные бронзовые колокольчики, обращая молитвы к фигурке божественной обезьяны и прося ее то ли о чуде, то ли о мелкой услуге. Слушая голубиные песнопения и с наслаждением вдыхая запах криптомерий, я неожиданно вспомнила о старинных японских преданиях, собранных Лафкадио Хёрном, — многочисленных историях с перерождениями и превращениями, в которых самые странные и фантастические явления начинают казаться не только допустимыми, но и реально возможными. Красавицы, превращающиеся в лисиц, тануки, способные изменять обличье и представать в образе подвыпивших священников, безногие призраки и лишенные лица гоблины, отрубленные головы, питающиеся человеческой плотью. Часто эти истории невыразительны и мрачны, но бывают полными чувства, изящества и земных красок.