Я никогда не любила кладбища. Наверное, потому что знала слишком многих из тех, кто лежал под землёй. Но сюда приходила так часто, как могла. Всякий раз, как оказывалась в здешних краях. Я присела рядом, опираясь спиной на мягкий пригорок. Холодновато уже, долго не просидишь. Стоит солнцу спрятаться за облако, на смену заливающему поляну медовому свету сразу приходит прохлада. Но сейчас небо было чистым, а сам холм источал тепло.
Они уходили один за другим. Все когда-нибудь уходят. Первым незаметно для нас постарел Морис. Движения его утратили былую скорость, спина согнулась крючком, а как-то раз он вышел из обжитого дома со щегольской клюкой, украшенной металлическим набалдашником. С каждым годом коротышка всё тяжелее опирался на неё, пока однажды третья по счёту молодая жена не нашла его бездыханным.
Потом наступил черёд Мелкого. Горняк частенько возвращался к семье, наслаждаясь почётом и всеобщей любовью. Там же он сблизился с той, от кого уже не захотелось уезжать: вдвое выше него, широкоплечая, тяжеловесная девица, буквально носящая муженька на руках. Мы получили весточку от внука старого друга. На нашем языке, которому здоровяк, не иначе как из ностальгии научил семью. Три коротких слова неровным детским почерком: «ДеДА умИр. ПриИЖате». Мы проводили его так, как подобает провожать героя.
А потом ушёл и он. Скорее, чем я могла бы подумать. Но они всегда уходят слишком быстро, верно?
Вис был сед, как столетний дедок. Да и почему как? Но тёмные глаза до самой смерти сверкали ехидными искрами. Мы оба заранее чувствовали, когда наступит его последний вечер.
Хорошая… правильная семья сидела бы в мягких креслах в саду огромного дома и любовалась закатом, в последний раз сжимая холодеющие ладони. Но когда это мы были правильной семьёй? Нет, лишь чокнутой семейкой! И попрощались мы так же: ушли, не прихватив с собой ничего, не сказав ни слова детям. Ушли туда, где должно было взойти солнце. И у костра на укромной полянке, обнимая друг друга, как в первую совместную ночь, глядели на горячие рыжие искры, улетающие к звёздам.
А рассвет я встретила уже одна.
Мы все приходили сюда, к безымянной могиле авантюриста Когтистой лапки, на которой (вот диво!) даже лютой зимой росли цветы. Я и внуки. Те из них, что ещё его помнили.
Я прикрыла веки, позволив осеннему солнцу обласкать колдовской узор на них и, не поворачиваясь, проговорила:
— Выходи, старый хрыч. Знаю, что ты там.
— Сама не молода уже, — проскрежетал неприметный пенёк, тяжело выдёргивая корни из земли и шлёпая ко мне. — Скучаешь по нему?