Кажется, за эти два дня, два сумасшедших дня, она совсем забыла, как он умеет смотреть на нее. И как что-то неизменно теплое всегда разливается в ней от этого взгляда. И теперь он хочет лишить ее и себя, и своего взгляда, и неизменно согревавшего тепла. Она подняла руку, провела по его щеке и тихонько сказала:

- Я сама виновата. Я неблагоразумна.

Он снова промолчал. Он не мог говорить. Ему, черт подери, больно было говорить, думать, вспоминать, на что-то надеяться. Он мог только целовать ее. Медленно, нежно выпутывать из кокона одежды. Касаться кончиками пальцев жемчужно-белой кожи. Заново изучать ее так, будто не видел и не прикасался целую вечность. Вечность из двух дней. И это страшнее столетий. Любовь умирает? Только она и живет тогда, когда в нем уже ничего не осталось!

А Катрин впервые так нуждалась в словах. И с отчаянием понимала, что он не станет с ней говорить. Все, что ей оставалось – целовать его. Целовать, зная, что впереди вечность без него. Видеть его внимательные глаза, вглядывавшиеся в нее до самого сердца, чувствовать его руки на своем холодном теле, зная, что ей уже никогда не согреться. Она приникала к нему, мечтая продлить время рядом с ним хотя бы еще на несколько мгновений. И потом каждый этот миг она будет вспоминать всю оставшуюся ей вечность.

- Вы слышите? Ветер не воет больше, – тихо прошептал Серж, глядя в серый провал окна, за которым больше уже не мело. Он прижимал к себе ее тонкое тело, не желая выпускать его из объятий еще очень долго, желая продлить эту нежность – пусть и на целую жизнь. И знал точно – стоит ее отпустить, как нельзя уже будет притвориться, что все по-прежнему. Единственное, что еще оставалось возможным – пытаться жить дальше. А жить друг без друга они не умеют. Это он тоже знал точно.

- Не воет, - согласилась она, не слыша, что творится за окном. Она слушала стук его сердца. Оно стучало для нее. Сейчас и здесь оно стучало только для нее. И пусть было то, о чем она никогда не забудет. Что всегда будет стоять между ними. Но сейчас и здесь они вместе.

Катрин посмотрела на мужа:

- Мессир, вы вернетесь в Конфьян?

- Вернусь.

Он так и не желал смотреть куда-то, кроме окна, за которым было серое небо, скрывавшее солнце под покровом туч. Разве бывает такое счастье, от которого так становишься несчастен? Теперь трубадур Скриб знал, что бывает. Но Господи, зачем она, она – принадлежавшая ему каждым ноготком, каждой ресницей, каждым вдохом своим – зачем она целовала короля?