одиночеством, которое ты заполнила собой, своим свежим цветочным дыханием

и ласковой мягкостью рук…»

Сейчас ему было тепло и уютно: комнату наполняли медовые рассветные лучи, мягкие руки Хэ Су обвивали его за шею и талию, и не хотелось, чтобы это заканчивалось.

И вдруг Ван Со вспомнил, как умирал. Почему это тяжёлое воспоминание вернулось к нему в такой умиротворяющий момент, он не понял. Только зябко вздрогнул, когда вновь увидел себя в императорской спальне, на широкой кровати, ставшей его траурным ложем.

Он вспомнил, как ему было холодно. Озноб пробирал его, несмотря на одежду, одеяла и закрытые створки окон, которые Чжи Мон притворил, игнорируя слабый протест умирающего.

Чжи Мон…

Он был последним, кого Ван Со видел, прощаясь с жизнью и навеки покидая Корё. Последним и единственным, кто видел грозного и сурового императора жалким и слабым. Чжи Мон говорил ему о воле Небес, что выводило Ван Со из себя, отбирая у него остатки сил. Волны жгучей боли в груди накатывали одна за другой и спасительные просветы между ними становились всё короче. Задыхаясь и захлёбываясь кровью, он думал только об одном – скорее бы… Скорее бы это всё закончилось и он начал свой новый путь в поисках Хэ Су.

Придворный лекарь как-то обмолвился, что лишь немногим счастливцам Небеса даруют особую милость – уйти в другой мир без сопротивления, без мучений, во сне. И Ван Со где-то глубоко внутри надеялся, что с ним именно это и произойдёт: он умрёт во время сна, если не в бою. Но никак не сдавшись смертельному недугу. А вышло иначе, как раз наоборот. И, закрывая глаза в том мире, последнее, что он видел, был виноватый взгляд астронома, последнее, что ему послышалось, – это обещание, которое Чжи Мон всё-таки сдержал.

Ван Со отчётливо помнил, что ему было жутко больно и невыносимо холодно тогда, в его последний вздох…

И пусть ему не удалось уйти из Корё спящим, с тех пор он каждый раз с опаской закрывал глаза. Он вообще терпеть не мог спать, просто не выносил свою беспомощность во сне и насквозь фальшивые ощущения. Всю эту ложь, в которую он с готовностью падал, устав тосковать в реальности. Его счастье быть с Хэ Су, говорить с ней, касаться её всякий раз обрывалось с восходом солнца. И он привык ненавидеть это солнце.

Как и в юности, той, первой, древней, он редко поднимал взгляд к небесам: для него по-прежнему там не находилось ни радости, ни надежды. И он никогда не смотрел на ночное небо, тем более в ясную погоду. Для него это было слишком. Слишком тяжело.

Снежная россыпь звёзд напоминала ему, как они смотрели на них с Хэ Су – вместе. Как она рассказывала ему о созвездиях такое, чего не было в мудрёных книгах придворного звездочёта, и ласково потешалась над ним, когда он коверкал слова, повторяя за ней названия небесных узоров. Особенно мучительно ему было вспоминать ночную прохладу на веранде ханока в поместье Бэк А, где они с Хэ Су обрели друг друга, а звёздное небо любовалось ими, словно они были одни на всём белом свете.