Потому что он – горгулья.
Он вовсе не является неубиваемым. Он просто горгулья – последняя из существующих, если не считать меня, – прикованная к стене вот уже тысячу лет.
И глядя на него – на эту бедную горгулью, на этого бедного огромного человека, – я прикладываю руку к моей голове, к рогам, которые становились больше всякий раз, когда моя сила возрастала, и смотрю на него новыми глазами. Сколько схваток он выдержал, сколько противников победил, чтобы стать таким огромным?
Уму непостижимо.
А мы только усугубили его муки.
Боже. Что мы натворили?
Не знаю, кому я это говорю: ему, Зевьеру, Хадсону или всем троим. Это из-за моего упрямства и категорического отказа слушать Хадсона мы оказались здесь. Из-за моей неспособности видеть вещи не только в черно-белом цвете, не просто хорошими или плохими. Из-за того, что я все время делала выбор между спасителем и чудовищем.
И этот момент, который я не могу изменить, как бы мне этого ни хотелось, все длится и длится.
За моей спиной раздается душераздирающий крик Мэйси, и я знаю, что увижу еще до того, как смотрю туда. Но я все же оглядываюсь – не переставая протягивать одну руку к чудищу, чтобы показать ему, что я больше не стану причинять ему вред, – и вижу, как моя кузина, рыдая, падает на колени рядом с Зевьером.
Она обнимает его, отрывает от земли и качает, качает.
– Нет! – кричит Флинт, ковыляя к ней. – Нет! Не говори мне этого. Нет!
Иден опять приняла человеческое обличье, по лицу ее текут слезы, а Джексон… Джексон выглядит разбитым.