Остаюсь в квартире один. Квартира, над которой я работал долгое время, отвечает мне мрачным молчанием.

И к чему было устраивать аварию и весь этот цирк? Следом же отвечаю себе на этот вопрос: эти месяцы рядом с ней были прекрасны. Я понял, как женщина может отвечать теплом, когда к ней относишься с тем же. Я понял огромную разницу между ненавистью в насилии и любовью в добровольности.

В тихой и мрачной квартире я вспоминаю, как мне нравились ее чувства – не вынужденное чувство ненависти, а добровольное – любви и тепла, заботы и прощения. Вспоминаю, как боялась меня поначалу, ведь в первые недели и месяцы, когда лиса еще не готова была привезти ко мне сына, я был для нее незнакомцем.

Влад сделал все, чтобы я за какие-то месяцы изменил мимику, интонацию и поведение – полгода я работал над собой, чтобы лиса никогда не чувствовала во мне прежнего Арбина. Только все равно вздрагивала – в ванной, в спальне, на кухне за завтраком порой смотрела на меня с опаской, но я не сдавался. Менялся ради нее, ради возможности увидеть своего сына, и когда я подарил ей все хорошее, что нашел в своей груди, она подарила мне все прекрасное, что имела в себе. Она подарила мне себя полностью и целиком, но теперь ушла. Простить – сил не хватило. Да и невозможно простить такую ложь и такое притворство, черт возьми!

Я сдался. Может быть, это к лучшему? Потому что невозможно сделать больше ничего, кроме применения силы. Не хочет слушать лиса, больше не хочет, а я и пальцем ее не трону впредь. Нет, лучше буду стол сжимать до посинения, чем встану и начну удерживать ее силой. Тем более, на глазах собственного ребенка.

Нет, ни за что. Пусть уходит, но я помогу ей во всем.

По-прежнему сжимаю столешницу руками до белых костяшек, а затем резко отпускаю и тут же вздрагиваю от неприятных ощущений в области груди. Кажется, боль пронзает где-то внутри.

К черту ее, эту паршивую боль. Ты слишком многое натворил, а после этого еще и мечтаешь, чтобы она захотела остаться…

Не желая чувствовать ее – эту ноющую и порой резкую боль в груди, я вновь хватаюсь руками за стол и сжимаю дерево до боли в пальцах.

Вот твоя расплата, Арбинский. Одиночество.

Потому что она не вернется, и это ее право.

Отпускаю. Пусть она уходит. И я клянусь, что не посмею и пальцем тронуть того, кто захочет когда-нибудь сделать ее – мою лису – счастливой.

Безвольно опускаю голову на напряженные и сжатые вокруг стола руки. Судорожно выдыхаю от этой пронзившей мысли, а лиса тем временем, скорее всего, уже садится в такси.

Моя лиса имеет право на счастье. Главное, клятву не нарушить… Хотя, кому я вру? Самому себе?..