Я смотрела на имя и подпись и не могла разобрать их сквозь слезы.
– Это дедушка написал им о Жиле. Он собрал документы и свидетельства, необходимые, чтобы Жиль получил признание за его деятельность во время войны.
– Тайно, – добавила Мейси. – Он, наверное, ездил во Францию, чтобы собрать эти сведения. А дома, должно быть, сказал, что едет навестить других пчеловодов. А мы и не знали.
Мейси положила письмо на стол, разгладила бумагу ладонью, и мы прочитали его еще раз вместе.
Мы молчали, однако, я уверена, обе думали сейчас об одном и том же: о грехах и расплате и о том, на что человек готов идти в попытке хоть как-то искупить свою вину.
– Как думаешь, Берди знает? – наконец спросила я.
Мейси покачала головой:
– Нет. Мы должны ей сказать. Может, это принесет ей успокоение.
– Может, это всем нам принесет немного успокоения, – добавила я, думая о потере, которая никогда не будет нами осознана во всей ее полноте.
Взявшись за руки, мы вышли во двор, где светило яркое солнце и звенели веселые крики детей. Мы долго стояли, не размыкая рук, в память о нашем общем детстве и в память о дедушке, который нас вырастил и научил тому, что любовь и прощение зависят друг от друга, как луна и прилив. Одно не существует без другого.
Подошел Джеймс, и Мейси отпустила мою руку. Вместе с ним мы пошли к пасеке, где запах гари давно сменился свежим ароматом летней травы и цветов.
Джеймс однажды спросил меня, чего мне все это стоило. Я не верила тогда, что мои решения имеют цену. Но они, конечно, имеют. Каждый уход и каждое прощание имеет свою цену. И за воссоединение мы платим отброшенной гордостью и новым умением прощать.
Я часто думаю о Жиле Мутоне. Не о его смерти, но о его смелости. Я замечаю ее в Бекки и радуюсь, что его наследие продолжает жить. Что он не забыт.
Возле нас кругами летала пчела, напоминая мне о пчелках на фарфоре. Джеймс поцеловал меня, а пчела, описав еще один круг, улетела в широкое летнее небо. Я смотрела ей вслед, думая о бесчисленных полетах, цель которых всегда одна – ее дом.
Благодарности
Благодарности