Василиса поднялась. Никто-то не посмотрел даже в ее сторону. Идти? Или… нет, не к двери, не к той, за которою свобода, но к другой, сколоченной явно наспех.

Этот денник мало отличался от иных.

Разве что…

Холодно.

…дева кружит на холме… и звенят брачные браслеты, разлетаются рукава удивительного платья ее… теперь-то она, сирота, может смеяться над теми, кто еще недавно полагал себя выше ее.

Больше не шепот…

…мир снова плывет, как тогда, только больше нет чужих рук, которые удержат Василису на краю. Но ей и не страшно.

Дева, прервав танец, останавливается.

Василиса видит ее столь четко, что и мысли не возникает усомниться в увиденном. Вымысел? Право слово, разве можно выдумать подобное?

И наряд этот престранный ей не знаком.

И…

А лицо вот знакомо. Плоское. С широкими скулами, с глазами чересчур узкими, с темною гладкою кожей и губами, кровью нарисованными. Это лицо Василиса видит каждое утро в зеркале.

И теперь тянется, желая прикоснуться, убедиться, что дева существует.

А та улыбается.

Она тоже видит Василису. И кивает, склоняет голову, протягивает руку, на которой виднеется широкая цепь золотого браслета. Он толстый, витой, словно наспех скрученный из многих слоев золотой проволоки, но из тонких ушек свисают подвески.

Лошади.

Стоящие.

И летящие.

Жеребцы.