Василиса пыталась. Но выходило не то, не так… не такое, как должно. И эта вот мелочь донельзя раздражала, заставляя вновь замешивать тесто. Пальцы мяли масло, смешивая его с мукой и сахаром, и, пожалуй, чересчур уж сильно, вымещая на нем, на тесте, накопившуюся злость.

— Если ты будешь и дальше печь в таком количестве, я точно растолстею, — сказала Марья. Она вот смотрела без жалости. — И вообще… может, прогуляемся.

— Не хочу.

Масло таяло, что плохо. И надо бы остановиться, да и тесту отдых на леднике не помешает, чтобы оно, тесто, успокоилось, отлежалось. И Василиса смахнула пот со лба.

— Хочешь или нет, а надо, — Марья сунула палец в крем, которого еще с прошлого раза осталась половина медной кастрюли.

Поспешила Василиса.

Неверно рассчитала. А подобного с нею не случалось… да никогда-то не случалось! И главное, что теперь вот думай, то ли новый крем готовить, то ли этот использовать, а он с кислинкою, тогда как Василисе хотелось попробовать ванильный и сладкий.

— Вещерский сказал, что опасность для жизни миновала, — Марья облизала крем и снова сунула в кастрюлю палец. И ведь сказано было, что крем есть надо ложкою. — И что в себя он уж три дня как пришел… и вообще…

Василиса вздохнула.

Она… знала.

Рассказали.

Еще вчера.

И позавчера тоже. И все ждали, что она, Василиса… что? Бросится в город? К человеку, который… едва не погиб из-за нее? И совершенно точно погибнет, если она, Василиса… Если…

— На, — Марья протянула платок. — В глаз соринка попала, да?

— Да.

— Тогда надо ее убрать.

Ее платок пах духами и ванилью, которую Марья обычно на дух не переносила, если, конечно, не в булках. В булках — дело другое.

И…

— Спасибо.

— Собирайся, — Марья снова ткнула пальцем в крем. — И пирогов прихватим, а то и вправду… новые ставить некуда будет.