Пролог.

Пролог.

Весенняя ночь таяла.

Зарница, занявшаяся всего с полгодины назад, пылала во весь небосвод. Алела, распускаясь подобно купальскому первоцвету. И все так же торопила: часу немного.

Высокий терем о просторной горнице раскрывал резные ставни. И в них, ставнях этих, с зарею пробирались первые лучи солнца. Скользили по широким лавкам, густо украшенным шитьем обережным, да осторожно касались ложа. Ластились.

- Гляди, - тот, что держал солнечный блик, был нарочито весел, - помнишь сказ старый? Будто бы кто поймает первый луч солнца...

- ...и сам день оседлает, - закончил тонкий голос. Нежный. - Помню. Мне все матка так говорила...

- А он ведь мне сгодится, - снова улыбался полюбок, пуская меж пальцев тепло новой зари. - Потому как день этот - особый.

Та, что голосом нежным владеет, молчит. И лицо ее, до того спокойное, покрывается тенью. Она знает и о дне этом, долгожданном, и о том, что не сказано. Боится. Разумеет: зарница эта - лишь начало всего. А ей так хочется, чтобы час остановился в светлой горнице, где на весь мир - одни они.

Но час торопится, озаряя пространство золотистыми всполохами. И тогда она вздыхает. С Симарглом не договориться о земном...

Она прикрывает наготу девичьего тела тяжелым покрывалом, что украшено шитьем из нитей живых. И оставляет на полюбке вытканный знак, который вышивала для него:

- Бережа, - диковинный символ словно бы напитывается алыми лучами, становясь теплее. И та, что лежит нагой в его объятьях, теснее жмется к телу. Вглядывается в темного колеру глаза, касаясь нежно губ:

- Ночь уходит. И мне пора...

- Не торопись, - шепот-касание, - мы ж сговорены...

- Тайно, - противится девка, - не перед людьми.

- Перед богами старыми важнее! - Нареченный приподнимается на локте, осторожно снимая русую прядь со щеки. И тут же целует. В губы. - Людей обмануть можно, небожителей - нет.

- Тише! - Девка вскакивает и оборачивается по сторонам. - Вдруг услышит!

- Мы далеко, на околице. В тереме. Мореный дуб тяжел, и стены из него прочны. Мужик, что ставил избу, все рунами дерево живое обкладывал. Говорил, чары охоронные таятся по углам. Сохранят от глаза дурного, силу заняв у самих богов старых. Укроют...

- Услышит! - Не соглашается девка. - И покарает! - Ладонь касается осторожно щеки нареченного, проводя тонкими пальцами по скуле. И обратно. Снова, снова, снова... Остановиться бы. - Ты и так не в почете! И, верно, если прознает, что не к одиному богу в храмы ходишь, но к старым... Да и о другом...

Она боится сказать в голос все, что тревожит душу. И успокаивается, понимая: меж ними слова уж не нужны.