— Нет, если можно, я бы хотела туда.

— Конечно можно. Пойдемте. Мальчики, пропустите нас! — билетер обратилась к мужчинам во фраках, как будто это были старшеклассники. И они тут же расступились, освобождая путь для Милы. Она-то их не знала, а они ее очень даже, ведь вчера все видели на репетиции. Вот ужас! Но вместо того чтобы испугаться, Мила улыбнулась и сказала всем:

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, здравствуйте, — отозвались они.

Ей было хорошо среди них! Вадик вчера сказал: «Это моя семья», — значит, и ее тоже.

— Василий Евгеньевич, я не могу уйти с поста надолго. Проводите, пожалуйста, нашу гостью к Лиманскому. — Билетер поручила Милу светловолосому высокому виолончелисту.

— Хорошо, я как раз в фойе шел. — Он мельком только глянул на Милу и уткнулся в телефон. Краем глаза она увидела знакомые шарики, их любил Славик. Василий Евгеньевич самозабвенно играл в Зуму. — Идем, идем со мной, — пригласил он, все так же не глядя.

Они уже преодолели затор у двери за сценой изнутри. Вот и стулья, один на другой составленные, над ними зеркало, впереди лестница и узкий коридор. Пространство перед лестницей занято людьми, дверь в оркестровую комнату раскрыта, вероятно, это артистическая для мужчин. Женщин Мила не видала ни одной. А музыканты с ней доброжелательно здоровались, даже комплименты говорили, подшучивали.

— Это же прекрасная дарительница букетов!

Трубач приложил к губам инструмент и приветствовал Милу не словами, а короткой музыкальной фразой.

Мила перестала смущаться, улыбалась и отвечала:

— Здравствуйте, здравствуйте.

Василий Евгеньевич провел ее анфиладой через парадную гостиную в следующую, а там еще была комнатка. Правду сказал Мараджанов — заблудиться можно.

— Ну вот, это здесь, — сказал виолончелист, стукнул в дверь и сразу же вслед за этим раскрыл ее со словами: — Можно? К вам гости…

Вряд ли его услышали, потому что народа там было человек пять. И все говорили одновременно. В центре Вадим и Травин с Мараджановым. И Травин метал громы и молнии. По сравнению с ними, телефонные укоры можно было считать нежной колыбельной.

— Вадик! Это же что ты натворил? Как ты играл? Безобразные темпы! — восклицал Захар. Он тряс Лиманского за руки, обнимал, снова хватал за руки.

— Да я… понимаю, — оправдывался Вадим, он еще не переоделся, только фрак снял и стоял в одной рубашке и брюках с лампасами. Мила засмотрелась, такой красивый.

— Ничего ты не понимаешь! Это было божественно, гениально! Я ничего подобного не слышал! — продолжал трясти Лиманского Травин.

— Я тоже, — засмеялся Мараджанов и похлопал Вадима по плечу, для этого пришлось потянуться рукой наверх — пианист был заметно выше дирижера.