— Грозный ежик, — хмыкает Кай и снова целует меня.

Только теперь в губы. По-настоящему.

Откладываю в сторону нож и обвиваю его шею, прижимаясь всем телом.

— Юля, а где наши гирлянды?

Хлопок двери, и вот я уже стою перед отцом, не понимания ни слова, с бьющимся в горле сердцем.

— Что ты сказал, папа?

Кай отвернулся к кухне, потому что моему отцу не надо видеть то, что я успела ощутить бедром.

— Все в порядке? Не заболела? — отец щупает мой лоб. — Ты что, будешь готовить?

— Да. Несправедливо заставлять готовить одного, когда нас много!

— Знаешь, это правильно. О, это Розенберг, кстати, пришел! Оксана, открой ему дверь! — кричит в сторону отец. — А я тебя про гирлянды спрашивал, никак не могу найти.

Папа, папа. Если ты не можешь найти чайник на кухне, куда уж тебе искать гирлянды, которые достают раз в год.

***

Стоит Якову появиться, как он тут же перетягивает все внимание на себя.

Во всем.

Это хорошо на сцене в сольном номере, когда зритель впивается в артиста взглядом, как клещ в руку, но абсолютно бесит, когда на кухне больше одного человека.

Под неумолкающий треп Розенберга появившаяся на кухне Оксана зачем-то начинает отдавать указания Каю и контролировать каждый его шаг. Огурцы не те, горошек мутноват, картошку для салата можно было разварить сильнее. Все замечания она делает мимоходом, не поднимая голоса, продолжая вести светскую беседу с Яковом, который рубит соленые огурцы толстыми кубиками, заливая стол их рассолом, но только я осмеливаюсь сделать ему замечание, что это огурцы в салат, а не для закуски. И вообще-то можно быть осторожнее.

Я не могу делать замечание Оксане, ведь она не моя мать. Я даже не могу ее отдернуть, заставить обратить внимание на то, что Кай и до этого отлично справлялся на кухне, а кому какое дело до этого горошка, если сама она потом говорит, что не ест «Оливье», потому что на диете?

Стиснув зубы, Кай просто продолжает готовить.

Яков дергает меня и каждый его рассказ о балете и театре прерывается наводящими вопросами мне:

— Да, Юль?