Наконец, мы выходим. Я подаю маме руку и пропускаю ее вперед в ресторан, распахивая перед ней входную дверь.

Вхожу следом, но замираю на пороге.

Мой взгляд сразу цепляется за такую неуместную в дорогом ресторане знакомую клетчатую рубашку. Сердце выпрыгивает из груди от радости. Спустя столько времени я наконец-то вижу Юлю.

Я оглушен встречей, радостью, жаром, что разливается под кожей, но хватает нескольких секунд, чтобы понять, что происходит что-то неправильное.

Юля пятится от стола, запятнанного кофе. Я бы мог решить, что их с Платоном решили пересадить, чтобы перестелить скатерть, но все взгляды в ресторане прикованы к ним двоим, а Платон глядит на дочь с такой яростью, как никогда не глядел.

Нет привычного гула голосов и даже фоновая музыка приглушена, словно бы случайно. Бармен увлеченно протирает один и тот же бокал, а слетевшиеся толпой, как голуби на разбросанные крошки, официанты переглядываются между собой.

— Что случилось? — Мама срывается с места, подлетая к Платону.

Его глаза расширены, брови сведены к переносице. Он в бешенстве. И готов вот-вот обрушить все эти эмоции на собственную дочь.

Мы с Юлей словно поменялись ролями.

Если сегодня мама вела себя как образцовый родитель, то Платон перенял у нее все самые худшие качества, прибегнув даже к публичному скандалу, наплевав на последствия.

— Юля, — хрипит Платон не своим голосом. — Кто он? Назови его имя, чтобы я его уничтожил.

Бледная, как снег, балеринка впервые затравлено оглядывается на меня. Секунда, которой все равно не хватает Платону, чтобы понять, что это и есть ответ. Но мне хватило бы даже меньше.

Веду взглядом по ее фигуре в свободной рубашке, и зрение расплывается. Дышать становится сложно. Сердце, словно увеличивается в размере, и давит теперь на легкие. Каждый удар бьет по ребрам, сотрясая все тело.

— О боже… — шепчет моя мама. — Юля, девочка! Когда это произошло?... Костя! Костя, не раздевайся, мы уходим! Платон, идем. Не нужно разбираться с этим здесь.

ЭТИМ.

Ты еще не знаешь, мама, но ЭТО и твой внук тоже.

Юля опять затравленно оборачивается. В ее зеленых, как у Платона, глазах смешалась ярость, обида и злость. Я бросил ее. Оставил одну разбираться со всеми последствиями, и даже теперь мне отведена роль зрителя. Она имеет право ненавидеть меня. Я не звонил и, прежде всего, сам ЭТО и допустил.

Гребанный эгоист все-таки уничтожил фею.

— Кто это сделал, Юля? Скажи мне! Я должен знать, какому мудозвону оторвать яйца.

Рука тянется к маске, и я срываю ее с лица.