Никто из этих людей не обратил на меня внимания, что, я считаю, оказалось для нас благом. Они были слишком заняты поисками. Трудно сказать, что мужчины с оружием искали в могиле, но они все копали и копали. Таиб склонил голову к земле, словно молился. Его страж курил, и табачный дым спиральной струйкой уходил в закатное небо.

Наконец главный что-то сказал, и подчиненные отложили лопаты в сторону.

— Похоже, вы сказали нам правду, — неохотно заявил он мне.

На французском этот тип говорил гнусаво, с сильным африканским акцентом. В его речи не было той беглости и лоска, которые можно получить, обучаясь в марокканской школе или совершая частые поездки во Францию. Значит, родом он был откуда-то с юга.

— Теперь вставайте и топайте к своей машине.

Я с трудом поднялась на ноги и спросила:

— А как же Лаллава? Вы что, так и оставите ее здесь на съедение шакалам?

— Мы не дикари, — коротко ответил он и отдал приказание подчиненным еще раз захоронить бедную женщину.

Я медленно заковыляла к нашему «туарегу» и уселась рядом с Таибом. Охранник, стоявший неподалеку, наблюдал за мной сквозь узенькие щелки глаз. Ему вряд ли стукнуло больше двадцати, кожа его была чиста, покрыта нежным пушком, между бровями виднелась глубокая складка и еще одна в уголке рта. Когда он глубоко затягивался дымом своей сигареты, лицо будто проваливалось в эти морщины. Так человек исчезает в яме. Увидев, что я гляжу на него, он подтянул тагельмуст и прикрыл рот, словно мне довелось поймать его за каким-то постыдным занятием.

Таиб взял меня за руку, обнаружил амулет, зажатый в ней, и сразу нахмурился.

— На вашем месте я надел бы его и спрятал под одеждой, — тихо сказал он, и я немедленно послушалась. — Ничего не бойтесь.

— Кто это такие? Чего они от нас хотят?

Он неопределенно пожал плечами.

— Контрабандисты. А может, и не только. Скоро узнаем.

Мне подумалось, что для человека, которого только что изо всей силы треснули по башке прикладом, он ведет себя довольно непринужденно. Вон на лбу у него какая ссадина, да и шишка тоже немаленькая, словно рог растет.

Я осторожно прикоснулась к нему пальцем и поинтересовалась:

— Как вы себя чувствуете?

— Нормально. — Он кивнул, провел рукой по лицу, коснулся пальцами губ и груди. — Алхамдулиллах.

— Салам,[63] — тихо отозвался молодой человек с автоматом.

Я не знала, как это понимать, все больше чувствовала себя здесь чужой европейской дамочкой, которая вторглась сюда непрошеной и стала свидетельницей некоей североафриканской драмы. Вместе с тем этот обмен непонятными репликами несколько успокоил меня. Я стала смотреть, как люди с оружием снова укладывают бедную Лаллаву в могилу, и удивленно заметила, что делают они это осторожно и аккуратно, выравнивая лопатами днище и стенки ямы, разглаживая песок руками, они обращались с телом так, будто эта женщина все еще дышала. Их главный собственноручно расправил на ней складки савана точно так, как это делал Таиб. Теперь ткань облегала тело Лаллавы совершенно ровно, без единой морщинки, и все свободные концы были аккуратно подоткнуты. Потом он склонил голову и коснулся пальцами лба и сердца. Вдруг из песков дунул прохладный ветерок, шевельнул платками этих людей и донес до меня их неясное бормотание. Потом они засыпали могилу песком и снова положили сверху камни. Лаллава теперь была погребена гораздо лучше и даже глубже, чем это сделали мы с Таибом. Несколько секунд все они молча стояли вокруг могилы, словно размышляли о чем-то, а может, просто молились про себя. Я вдруг подумала, какой торжественный почетный караул выстроился сейчас вокруг умершей Лаллавы. Она, наверное, уже не так обижается на то, что ее выкапывали из могилы и хоронили еще раз.