Теперь, по прошествии нескольких часов, кожа ее приобрела цвет жидкого чая с толикой сливок. Глазки были зажмурены, но можно было предположить, что со временем они примут миндалевидную форму, наверняка такие же черные, как шелковистый пушок, покрывающий головку.
Его дочка.
Тихие шаги приблизились под шорох шелка и звон драгоценностей, и он поднял голову. Лилавати остановилась на изрядном расстоянии от него.
Они молча смотрели друг на друга.
Ее тело было намного сильнее, мощнее, чем тело Мей Ю, которое измучили и растерзали долгие родовые муки. Пока повитуха смазав руки маслом, не приложила дополнительные усилия, чтобы ребенок вышел.
Страдала ли так Лилавати когда-нибудь? Выдерживала ли она час за часом, плача и стеная, кричала ли до тех пор, пока не стало сил даже на крик, только на жалобный писк?
Этого он не знал, он никогда не присутствовал при этом и никогда об этом не спрашивал.
– Мне… очень жаль, – тихо сказала Лилавати. В голосе было искреннее сожаление.
Рахарио слабо кивнул. Разумеется, она знала. Кто-то из прислуги ей, должно быть, сказал.
– Скоро должна прийти кормилица. Я надеюсь, она здорова и окажется подходящей женщиной, молочной. Непросто было кого-то найти так внезапно. – Она тяжело вздохнула. – И я послала за священником в храм Тиан Хок Кенг. Я… я подумала, погребение должно быть исполнено по ритуалу ее родины. Разумеется, если ты не будешь против!
– Да, – хрипло выдавил он, язык будто из мертвого дерева. – Спасибо.
Они замолчали.
Щечки ребенка зарумянились; головка повернулась туда и сюда, налилась кровью. Открылась розовая почка ротика, издавая квакающие, отрывистые крики, которые рвали нити его сердца, которое, как ему казалось только что, было мертвым. Он неловко принялся качать дитя, похлопывая его снизу по спинке, как он это видел однажды у Лилавати.
Лилавати подошла ближе и протянула руки:
– Дай сюда.
Он невольно отпрянул, и ее глаза потемнели, обиженно и гневно.
– Я ничего ей не сделаю! Но ты же можешь ее уронить, ты ведь не знаешь, как обращаться с маленькими! – Испугавшись резкости в собственном голосе, она на мгновение замерла и добавила примирительно: – И вид у тебя такой, что ты еле держишься на ногах.
Он неохотно передал ей плачущее дитя и с удивлением смотрел, как она укачивает его на руках, нежно воркует и сует ему кончик мизинца, который оно тотчас же принялось жадно сосать.
– Как зовут-то тебя?