Он смотрит на меня долго, внимательно и нежно.

— Мне жаль, что я не могу предложить тебе лучшего. Но думаю, найдется немало таких, кто скажет тебе что-то поутешительней. Я же верю в то, что нужно говорить правду. Я буду молиться за тебя.

— Мне не нужны молитвы неверного, — резко говорю я. — Уходи прочь и забери с собой свои дурные слова и свои молитвы!

— Пребудь с миром, инфанта, — с достоинством отвечает он, словно я его не оскорбила, и кланяется. — И раз ты не хочешь, чтобы я молился за тебя перед своим Богом, благословенно будь его имя, то тогда я буду надеяться, что во времена испытаний твой доктор окажется прав и твой собственный Бог тебе поможет.

Я молчу, и он удаляется, тихий, как черный кот, вниз по секретной лестнице. Я слышу его спокойный, размеренный шаг, его сандалии постукивают так же, как шлепанцы слуг у меня дома в Испании. Я слышу мягкий шелест его длинного платья, так непохожего на жесткие, плотные одежды англичан. В воздухе понемногу рассеивается запах, который он принес с собой, теплый и пряный аромат моей родной стороны.

И когда он совсем, бесповоротно ушел и Мария де Салинас, повернув ключ, закрыла за ним дверь, мне отчаянно захотелось плакать, и не только потому, что приговор его оказался тяжким и суровым, но и потому, что ушел один из немногих людей в этом мире, способных сказать правду.

Весна 1510 года

Весна 1510 года

Екатерина не рассказала своему юному мужу ни о визите чернокожего лекаря, ни о том, что тот думает о состоянии ее здоровья. Она никому об этом не рассказала, даже леди Маргарет Пол. Положилась на свою судьбу, призвала на помощь гордость и убежденность в том, что она избранное дитя Божье, и, не позволяя себе сомнений, продолжила жить так, словно беременна. Основания для этого у нее были. Лекарь-англичанин, мистер Филдинг, по-прежнему излучал уверенность, повитухи ему не противоречили, и весь двор находился в убеждении, что в марте или апреле Екатерина родит.

Генрих, нетерпеливо ожидавший появления первенца, как только это произойдет, собирался устроить большой турнир в Гринвиче. Потеря дочери ничему его не научила, он хвастался всем и каждому, что у него скоро родится здоровое дитя. Его остерегли лишь, что не к добру предсказывать пол ребенка, и с тех пор он твердил, что ему все равно, кто это будет, принц или принцесса. Кто бы ни родился, он будет любить его как первый плод их с королевой счастливого брачного союза.

Екатерина держала свои сомнения при себе и даже с Марией не делилась тем, что ни разу не чувствовала, как шевелится дитя в чреве. При этом день ото дня ей становилось все неуютней, ее знобило, все больше она смотрела на окружающий мир словно издалека. Подолгу простаивала на коленях в часовне, но Господь не заговаривал с ней, и даже голос матушки вроде замолк. Все сильней донимала тоска по Артуру, и это были не страстные томления молодой вдовы, а печаль по дорогому другу, единственному, кому она могла бы поверить свои страхи.