— Любовь моя, молись за меня, — говорю я. — Я верю, что все будет хорошо.

— Только роди, и я поеду к Божьей Матери Вальсингамской, возблагодарить ее, — в который раз обещает он. — Я написал в монастырь и посулил им великие щедроты, если они испросят для нас божественного благословения. Теперь они молятся за тебя, любовь моя. Круглые сутки.

— Господь милосерден, — говорю я, вспоминаю мавританского лекаря, который сказал мне, что чрево мое пусто, и прогоняю это воспоминание. — Это моя судьба, желание моей матери и Господня воля.

— Мне так жаль, что твоей матушки нет здесь с нами, — допускает бестактность Генрих, но я не позволяю себе поморщиться.

— И мне, — говорю я. — Но я уверена, она смотрит на нас с небес.

— Могу я что-нибудь для тебя сделать? Принести что-нибудь?

Это смешно, чтобы Генрих, который никогда не знает, где что лежит, бегал сейчас для меня с поручениями, но я не смеюсь.

— У меня есть все, что нужно, — ласково говорю я. — Мои дамы обо мне позаботятся.

Он выпрямляется, очень величественно, и оглядывает их, как войска на плацу.

— Получше служите своей госпоже, — строго говорит он всем и добавляет, обращаясь к леди Маргарет: — Прошу вас, пошлите за мной сразу, как только будут какие-то новости. Днем или ночью! — Засим он целует меня на прощание с большой нежностью и уходит. Дверь за ним закрывается, и я остаюсь одна с моими дамами. Так будет до тех пор, пока я не рожу.

Я рада уединению. Уютная, тихая опочивальня станет моим убежищем, я смогу отдохнуть в обществе милых мне компаньонок. Можно перестать притворяться, играя роль плодовитой и уверенной в себе королевы, и быть собой. Я отстраняю от себя все сомнения, все переживания. Не буду ни о чем думать, перестану волноваться. Буду терпеливо ждать, пока дитя не запросится наружу, и выпущу его в свет без страхов и воплей. Я твердо намерена верить в то, что этот ребенок, переживший свою сестру, будет крепок и здоров. А я, пережившая гибель первой дочери, буду смелой матерью. Возможно, мы вместе преодолеем горе и утрату: это дитя и я.

Я жду. Я жду весь март и прошу слуг снять гобелен, закрывающий окно, чтобы в комнату доносились запахи распускающейся зелени и крики чаек, которые носятся над рекой во время прилива.

Я жду, но ничего не происходит, ни с ребенком, ни со мной. Повитухи спрашивают, болит ли у меня что-нибудь. Я говорю — да, болит, но это тупая боль, к которой я давно притерпелась. Спрашивают, брыкается ли ребенок, но, сказать правду, я плохо понимаю, что они имеют в виду. Они переглядываются и громко, подчеркнуто заявляют, что это хороший знак: спокойный ребенок — сильный ребенок, он, надо полагать, отдыхает.