– Ты поступил очень благородно, предупредив меня об этом, – говорю я. – Я распоряжусь, чтобы тебя наградили за верность, Уильям.

– Я не ищу награды, – он склоняет голову.

– Ты сходишь к этому человеку, чтобы сказать ему, что обыскал все и ничего не нашел?

– Да, Ваше Величество.

Я протягиваю ему руку, он кланяется и целует ее. Я замечаю, что у меня дрожат пальцы, а когда перевожу взгляд на вторую руку, то вижу, что канарейка, сидящая на другой руке, тоже дрожит.

– А ведь ты даже не разделяешь моих убеждений, Уильям. И ты все равно защищаешь меня, несмотря на то, что мы не во всем соглашаемся… Ты очень добр.

– Может, мы и не соглашаемся во всем, Ваше Величество, но мне думается, что у вас должен быть выбор в том, что думать, читать и исследовать, – говорит он. – Несмотря на то, что вы женщина и слушаете женщин-проповедниц.

– Да благословит тебя Господь, Уильям, каким бы языком Он с тобой ни разговаривал, через священника или твое чистое сердце.

Он кланяется и тихо говорит:

– Насчет той женщины-проповедницы…

Я оборачиваюсь уже возле дверей.

– Госпожи Эскью?

– Ее перевели из Ньюгейта.

Какое облегчение!

– Слава Богу! – восклицаю я. – Ее отпустили?

– Нет! Нет, помоги ей Господь. Ее вернули в Тауэр.

В комнате повисает тяжелая тишина, и по моему лицу Уильям догадывается, что я поняла смысл сказанного им. Ее не отправили домой, к мужу. Вместо этого они перевели ее из тюрьмы, где держат простых преступников, туда, где содержат обвиненных в ереси и предательстве. Где рядом стоит холм, на котором вешают тех, кто признан виновным, мясные ряды Смитфилд, где сжигают еретиков.

Я поворачиваюсь к окну, подхожу к нему и распахиваю настежь.

– Ваше Величество! – Уильям жестом показывает на распахнутые клетки и попугая, сидевшего на жердочке. – Осторожнее…

Я протягиваю руку с канарейкой в окно, чтобы та увидела небо.