Чуть позже, когда пойманный санитарами, успокоенный уколом, ребенок уснул, Динстлер склонился над кроваткой, ероша светлые волосы и сразу понял все – за ушами, у глаз и на переносице были заметны довольно свежие швы. Он пригляделся – сомнений не оставалось – это был не его Пэк. А значит «поезд тронулся» – план Луми начал осуществляться. И опять – холодок по спине и желание оглянуться на дверь…

Ночью, тщательно проверив двери и окна в кабинете, Динстлер открыл сейф – документация Майера была на месте. Он достал серую кожаную папку, пролистав пожелтевшие страницы – все так. Но что-то… Он торопливо нашел нужный раздел и пробежал текст – вот оно! Ошибка! Дезинформация была подготовлена так ловко, что прежде чем кто-либо сможет понять, что направлен по ложному следу – пройдут месяцы, а может – годы. Хорошо… Но что же дальше? Боже! Ведь теперь его очередь – он должен «раздвоиться»! Как это случится? Неужели однажды он застанет за своим письменным столом двойника? А сам? Страшно и зябко. Динстлер занял себя работой, боясь остановиться, потому что каждая пауза, оставляющая его наедине с собой, вызывала чувство падения в бездну. Пол проваливался под ногами, окружающее пространство растворялось, теряя очертания: кто он? что он? И зачем – зачем все это?

Звонок из другого, прочного мира вернул его к реальности: где-то в далеком, в маленьком городке, в доме за сиреневыми кустами, умирала Корнелия.

21

21

…Конец ноября, холодный дождик за прикрытыми ставнями, затхлый воздух, пропахший лекарствами и старым больным телом. В узкой кровати с высокой резной спинкой разбитая параличом женщина – сморщенная, высохшая – чужая. Глаза ввалились в потемневшие глазницы и один из них, еще живой, испуганный обратился к вошедшему. Искривленные губы с трудом прошептали: «Ехи!»

Он тяжело опустился на стул возле кровати и взял безжизненную легкую руку. Сиделка молча вышла из комнаты. Он рассматривал эти скрюченные пальцы, вздутые под пергаментной кожей синие жилки, еще пульсирующие током крови, стараясь понять, почему так и не успел полюбить, по-настоящему полюбить этого единственного на земле родного ему человека. Все что-то мешало – ее требовательность, строгость или раздражение, и что-то заставляло отложить «на потом», спрятать до востребования горячий поток этой жалости и благодарности, который теперь заполнял душу.

– Я люблю тебя, бабушка, – чуть слышно сказал он, но она поняла и действующей левой рукой коснулась его щеки. – Колючий какой…, красивый…

Корнелия говорила с трудом, усилием воли ворочая онемевший язык и лишь только потому, что не могла умереть, не сказав этого: