Ричард на какое-то время умолк, наблюдая за голубями на лужайке. Затем он продолжил свой рассказ, по-прежнему держа руки за спиной.

– Мой дядя Джон прокладывал путь в Индию вместе с сэром Фрэнсисом Дрейком. Он тоже был отважным человеком. Те молодые люди, что в поисках лежавших за морями неизведанных земель бросали вызов зимним штормам Атлантики, не знали слабостей. Их хрупкие суденышки на протяжении недель швыряло по воле ветра и волн. Но какая-то особая соль, растворенная в крови этих людей, делала их неукротимыми. Там, в Индии, дядя Джон был убит, и мой отец, который очень его любил, велел возвести в его честь часовню в Стоу.

Никто из нас не проронил ни звука, Гартред лежала на кушетке, подложив руки под голову, а Дик стоял недвижим в своем темном углу.

– В те времена родилась поговорка, – продолжал Ричард, – что ни один из Гренвилов ни разу не нарушал присяги своему королю. И мои братья, и я сам – мы все на ней воспитывались, да и Гартред тоже, я думаю, не забыла тех вечеров в отцовской комнате в Стоу, когда он, хотя сам и не воевал, поскольку жил в мирное время, зачитывал нам отрывки из старинной книги с большой застежкой, в которой рассказывалось о прошлых войнах и о том, как храбро сражались наши предки.

Над садом кружила чайка, на фоне синего неба ее крылья казались белыми, и мне внезапно вспомнились моевки в Стоу, как они качались на бурных волнах Атлантики за домом Ричарда.

– Мой брат Бевил, – сказал Ричард, – был человеком, любившим свою семью и дом. Он не был рожден для войны. За свою короткую жизнь он ничего не желал так сильно, как растить детей вместе с любящей женой и мирно жить в окружении своих соседей. Когда пришла война, он знал, что она принесет с собой, и не повернулся к ней спиной. Ненавидевший раздоры и питавший отвращение к войне, он понял в тысяча шестьсот сорок втором году, в чем заключается его долг, ведь он носил имя Гренвила. Тогда-то он и написал письмо нашему другу и соседу Джону Трелони, который, как вам известно, был сегодня арестован. И поскольку я считаю, что лучше этого письма он никогда ничего не писал, то я попросил Трелони снять с него копию. Она и сейчас при мне. Прочесть вам?

Мы не ответили. Он неспешно вытащил из кармана бумагу и, развернув ее к свету, громко прочел:

Я не могу отсиживаться дома, когда флаг Англии реет над полем брани за столь справедливое дело. Настолько справедливое, что все, кому случится погибнуть, будут почитаться почти как святые мученики. Что касается лично меня, то я желаю завоевать себе честное имя либо быть с почестью погребенным. Я никогда не дорожил жизнью и покоем столь сильно, чтобы мог уклониться от такого случая, и, сделай я это, я был бы недостоин выбранного мною ремесла и тех моих предков – а таких было много, – кто в разные века пожертвовал собственной жизнью ради своей страны.