Я опустил кинжал, хотя и продолжал держать его за горло.

– Все, – сказал я. – Все. Тибальт мертв, Ромео уехал, моя юная сестра умирает… Все, хватит. Иди и передай это своему воинственному дядюшке, а иначе я напишу это твоей кровью.

Его глаза расширились:

– Вы… позволите мне уйти?

– Поклянись, что никогда не поднимешь больше руку на членов моей семьи, – и ты свободен.

Внезапно на его юном, бледном лице появился волчий оскал.

– Трус, – процедил он. – Плох тот брат, который так мало любит сестру! Плевал я на твою семью, плевал на тебя и на твои трусливые клятвы!

Он по-прежнему боялся, но он слишком хорошо знал, что со всех сторон на нас смотрят соглядатаи Капулетти, те, кто передает Капулетти все слухи, сплетни и новости. Как и я, он был в ловушке, он был опутан паутиной обязательств и условностей, связанных с нашей взаимной ненавистью.

Но я все же не убил его, а приволок к капитану городской стражи. Тот нахмурился, взглянув на меня из-под сверкающего шлема, и перепросил:

– Вы отдаете его мне?!

– Чтобы его повесили, – ответил я. – За убийство моей сестры. Я готов быть свидетелем, и моя мать, и все присутствующие здесь. Пусть все узнают о злодеяниях Капулетти.

– Трус! – закричал мальчик. Голос его прерывался, хотя в глазах плескалось теперь бешенство. – Ты даже не отомстишь за нее! Трус!

Я поднял свою рапиру.

– На этом клинке кровь Капулетти, – проговорил я. – Кровь достойных и смелых мужчин, хотя они и были моими врагами. И я не хочу марать его об тебя, мальчишка.

Он визжал, когда его уводили. Его вина была несомненна, и сколько бы ни протестовали Капулетти – решение герцога было предопределено: он будет болтаться на виселице, и правосудие восторжествует.

Мне было все равно.

Вероника все еще была жива, хотя это и было чудом. Матушка дрожащей рукой то касалась кинжала в ее груди, то снова отдергивала руку. Кто-то кричал, звал лекаря – но никакой лекарь не мог бы вернуть ее к жизни. Она была обречена, хотя еще дышала.