Вещи на полу были разбросаны в беспорядке. Там были сломанные деревянные игрушки, которые остались у Меркуцио еще с детства, – их я отложил в отдельную кучку, чтобы починить и раздать детям. Лютня с тремя порванными струнами и гнутой декой. Погнутый кубок, который я очень хорошо помнил в его руке. Я сложил все это и другие вещи, которые не имели ровным счетом никакой материальной ценности, в старый ковер и завязал его в узел – я не хотел оставлять ничего его разъяренному отцу.

Тайная ниша была заперта, но я был экспертом в таких делах, и мне не понадобилось много времени, чтобы открыть ее. Поначалу мне показалось, что там пусто, но потом, пошарив рукой в темной пустоте, я нащупал книгу – вернее, тонкую тетрадь, исписанную почерком Меркуцио.

Я присел на подоконник окна, через которое столько раз забирался к нему в комнату, придвинул свечу и стал читать.

Он писал обо мне и Ромео, описывал наши приключения, когда мы были еще мальчишками. И о Принце Теней он тоже писал, но даже здесь, в дневнике, не предназначенном для чужих глаз, он ни разу не назвал меня по имени и никоим образом не поставил меня под угрозу, только признавался, что прячет и продает то, что украл я. Я подумал, читал ли это его отец, но я сильно сомневался в этом: у него кишка была тонка для таких откровений. Одно дело предполагать – а другое знать.

Еще Меркуцио писал о своем друге. Эти записи были пронизаны нежностью и страстью, и в то же время они были полны печали, потому что мой друг всегда знал, что им не найти счастья в любви, что их ждут только разочарование и страдания. И все же он жертвовал всем ради этой горькой любви, до самого конца.

В день смерти Томассо он сделал только одну запись твердым и резким почерком:

«Сегодня он умер. С ним умерло все хорошее, что было во мне».

С этого дня записи в дневнике становились лаконичнее и больше в них не было заметно счастья или радости: наоборот, к тому времени, как свеча догорела, а мои глаза заслезились от напряжения, я узнал совсем другого, неизвестного мне Меркуцио… он больше не был мальчиком, нет, это был мужчина, готовый на все и щетинившийся, словно еж, у которого вместо иголок стальные кинжалы. Любовь уступила место черной и яростной ненависти, и его не волновало, насколько она разрушительна.

«Я верю. И ненавижу Монтекки почти так же сильно… знать, что они видели его смерть, видели мое унижение, – это очень тяжело. Я слушаю о том, что вина лежит на Капулетти, – и мне приходит на ум, что если бы я не дружил так тесно с Монтекки, то ничего этого бы не произошло».