– Конечно. Такая же красивая, как девочки.

Глаза у Свистуна заблестели.

– Она умерла. Давно уже. – Он ткнул в подрумянившуюся лепешку вилкой и перевернул ее – во все стороны полетели брызги яростно зашипевшего жира. – Иногда жутко скучаю по ней. И неважно, сколько ее нет, все равно по-прежнему больно. – Он ударил себя в грудь. – Прямо вот здесь. Как будто не хватает чего-то. Боже, как же я по ней скучаю!

Ган задумчиво смотрел на банку, над которой поднимался пар. Он думал о своем, и мысли эти накатывали волнами.

Свистун поставил оловянную тарелку и выложил в нее лепешку, раздувшиеся края которой мгновенно запеклись от горячего жира. Он полил лепешку патокой, и на нее сразу же слетелись мухи. Приятели ели молча, держа еду одной рукой, а другой отгоняя навязчивых насекомых.

– И какую работу тебе дали? – спросил Свистун.

– Копать.

Он перестал жевать:

– Что, под землей?

– Да.

– А когда ты копал в последний раз?

– Точно уже не помню. – Ган щурился от дыма, выходившего через отверстие вверху палатки. – Лет пятнадцать назад… может, двадцать.

– Так какого черта ты лезешь туда?

– Я же говорил. Нужна работа.

– Нет. Нет. Не-е-е-т! – Губы Свистуна выразительно скривились. – Чересчур много времени прошло, приятель. Ты слишком долго находился на поверхности, и, если спустишься туда снова, это просто убьет тебя. Не делай этого!

– Я должен.

– Нет! – Остаток лепешки Свистун проглотил, не разжевывая. – Послушай меня, Ган. Если ты долго не копал, очень тяжело вернуться к этому занятию. Солнце меняет человека: в его легкие снова проникает свежий воздух, и он ему нравится. А когда опять спускаешься под землю, это как будто кто-то сунул тебя головой в воду и держит там.

Ган продолжал жевать лепешку, теперь уже не чувствуя ее вкуса.

– У меня нет выбора.

Его приятель почесал волосатую грудь сломанными ногтями: