Проведя пальцами по моей спине, Уинтер спросила:

– Что-то не так?

Понятия не имея, с чего начать, я закрыл глаза.

– Я облажался, – прошептал я в ответ.

Она продолжила меня гладить, а я растворился в ее тепле и дожде, спрятавшем нас от остального мира, гадая – как Уинтер все-таки умудрилась проникнуть в мою голову и в…

– Тебе нужно спрятаться на время? – поинтересовалась девушка с утешающими нотками в голосе.

Я кивнул.

– Да.

Столь долго, сколько смогу.

Мы поцеловались, сначала нежно, но мое тело пробудилось, потому что она, желая чувствовать все, сунула руки под мою одежду.

Когда мы разделись и я вошел в нее, вне всяких сомнений я понял: таким бы я был, если бы не стал собой. Если бы в юности, живя в том доме, не научился справляться с болью самыми ужасными способами, если бы не отрицал ответственность за то, в какого человека превратился.

Я бы ходил в школу, играл в баскетбол, смеялся с друзьями, а по ночам пробирался тайком в комнату своей милой девушки, чтобы заняться с ней любовью, опьяненный лишь одной потребностью – быть хорошим. Я не стал бы настолько ненормальным, и ничего другого мне не требовалось бы для счастья.

Уинтер могла остаться со мной навсегда, если бы я не солгал.

Спустя несколько часов мы с ней лежали в постели. Дождь сменился легкой моросью. Уинтер положила голову на мою грудь и водила ладонями по телу, запоминая каждую линию мышц и сухожилий.

– Твои шрамы… – произнесла она едва слышно. – На голове, под руками, в паху. В местах, которые окружающим не видны.

Обнимая девушку, я поглаживал ее руку большим пальцем и уже понял, на что она намекала. Я перестал резать себя в пятнадцать лет. В ночь, когда мать сбежала.

Однако шрамы – это на всю жизнь. Хорошо, что мне хватило ума выбирать части тела, всегда скрытые одеждой.

– В Монреале у меня была одноклассница с похожими шрамами, – продолжила Уинтер, – только она даже не пыталась их прятать. Они были повсюду. Ей пришлось уйти из школы и лечь в больницу.

По-прежнему лаская ее, я дышал ровно и спокойно.

– Где ты был два года?