Вереницы дней.

Едва ли больше тысячи часов.

Но в эти часы, тысячи и тысячи мгновений…

Я уставился на пылинки, которые танцевали в лучах утреннего солнца, льющегося из окна. Настоящий, теплый свет на фоне резких флуоресцентных ламп надо мной.

Доктор Моррисон перегнулся через кровать и положил руку мне на запястье.

– Джона?

Я глубоко вдохнул и выдохнул с облегчением, как будто что-то тяжелое давило мне на грудь, а теперь оно исчезло. Рука доктора на моей руке напряглась.

– Джона?

– Я в порядке, – сказал я, поворачиваясь к нему, – вообще-то я в порядке, зная жестокую правду… так лучше. Я чувствую себя лучше.

Как ни странно, я снова мог дышать. Скрученная спираль тревоги, страха и ужаса постепенно исчезала. Мои эмоции были в свободном падении в течение недели, когда первый приступ неоправданной усталости поразил меня как раз перед открытием галереи. Кейси сказала, что меня кидало из крайности в крайность, но это едва ли отражало диапазон эмоций. Горячий и холодный, злой и виноватый, напуганный до смерти и пытающийся смириться. Я прокручивал пять стадий принятия, одну за другой – каждая длилась меньше минуты – затем возвращалась к началу. Прошлой ночью мне пришлось оттолкнуть всех, даже Кейси, чтобы справиться с неизбежностью.

Теперь я смотрел на доктора Моррисона, чувствуя умиротворение и глубокое облегчение, теперь я избавился от хаотичных эмоций последних нескольких дней.

– Не хочешь с кем-нибудь поговорить? – спросил доктор Моррисон. – Может быть, с адвокатом? Или со священником?

– Я хочу подать жалобу в медицинскую комиссию, – сказал я, – худшая биопсия в моей жизни.

Он усмехнулся.

– Ты всегда был одним из моих любимых пациентов, Джона. Всегда, – его смех затих, – я уже взял на себя смелость, объяснил всем твою ситуацию.

– Спасибо, – сказал я, – не лучшая часть вашей работы, как я понимаю.

– Это точно. Но они знали о такой вероятности, и они принимают это. Как и следовало ожидать. Они ждут тебя снаружи.

– Дена и Оскар? – спросил я.

Доктор Моррисон кивнул.

– И Таня тоже.