Утро стояло холодное и серое. Люсиль, похожая на птицу и сухая, как бумага, прижалась ко мне и схватила за руку. Пальцами другой руки она перебирала бусины на четках; серебряный крестик свисал с них и касался тыльной стороны ее ладони. Она все так же бормотала себе под нос:

«И грехов их и беззаконий их не воспомяну я боле».

Фургон привез нас в исправительное учреждение. Мы молча миновали стоянку и зашли в центральное управление. Наши удостоверения проверили, а потом мы прошли через металлодетекторы. Мое сердце начало биться так громко, что его звук заглушал все вокруг меня. Я не слышала ни голосов, ни дыхания, ни эха шагов. Нас провели через закрывавшиеся на ключ ворота. Прямо по коридору, поворот направо, поворот налево – и вот мы наконец пришли. Наблюдательная камера. Перед дверью Люсиль остановилась.

«И грехов их и беззаконий их не воспомяну я боле», – сказала она и решительно опустилась на скамейку в коридоре.

– Люсиль? – позвал ее папа, но она не двинулась с места. – Уверена, что хочешь остаться здесь?

Она сложила руки на коленях и вперила взгляд куда-то вперед. Однако, когда я проходила мимо, она взяла меня за руку.

– Помнишь красный шарик? – спросила она со слезящимися глазами. – Я помню. Я вижу его. Он привязан к ее запястью, и она улыбается. – Люсиль покачала головой. – Вот что я вижу. Красный шарик и детскую улыбку. Разве это не здорово?

Я молча кивнула, слушая стук крови в ушах. Папа высвободил мою руку из ладоней Люсиль и повел меня в наблюдательную камеру.

В маленькой комнатке стояло двенадцать стульев. Там уже было двое журналистов из местных газет. Один из них задал мне вопрос, но я только непонимающе посмотрела на него в ответ. Я села в первом ряду, между мамой и папой, и они сжали мои ладони. Мама улыбнулась мне одними губами, но в ее глазах горели страх и огонь.

Я вспомнила, как мы сидели на суде Джеймса. Никто из моих родственников не призывал судью вынести ему смертный приговор. Они всего лишь хотели, чтобы восторжествовала справедливость – так, как решит закон. Они хотели перевернуть страницу. Хотели начать жить дальше.

Сейчас эти слова потеряли для меня всякое значение.

По другую сторону стекла стояли медицинская каталка и передвижная перегородка со шторой. Рядом с каталкой находился странный аппарат; над ним висели три пакета с прозрачной жидкостью, от которых спускались тонкие трубки.

Я знала: с минуты на минуту в эту комнату заведут Гордона Джеймса и подключат его к этому аппарату. Мы услышим его последние слова. Мне говорили, что во время суда он не выказывал никаких признаков раскаяния или сожаления. Может быть, нам предстояло услышать его грубый смех или нецензурную брань. Или, может быть, за десять лет одиночного заключения он повредился умом. Может быть, он начал сожалеть о том, что сделал. Может быть, он будет молить нас о прощении.