— Да уж.

— Возвращаешься в Лондон?

— Не уверена. Скорее нет. Я не определилась еще, куда поеду. — Говоря это, я пристально смотрю на него, не скрывая вопросительного выражения.

Динни отвечает на мой взгляд, не отводит глаз, но молчит.

— Клиффорд поднимет бучу, — нарушаю я молчание. — Если ему рассказать. Я знаю, он нас в покое не оставит. Но… я не уверена, что смогу жить дальше, зная то, что знаю, в то время как они с Мэри думают, что Генри умер.

— Они не узнали бы его теперешнего, Эрика, — отвечает Динни, он серьезен. — Это больше не их сын.

— Да о чем ты, конечно, он их сын! Кто же еще?

— Он так долго жил бок о бок со мной. Мы росли вместе. Я менялся и сам это замечал… но Гарри оставался таким же. Как будто его заморозили, законсервировали в тот день, когда камень попал ему в голову. Если уж на то пошло, он скорее мой брат. Он теперь член моей семьи.

— Мы все одна семья, ты забыл? Причем, похоже, в самых разных смыслах. Они могли бы помочь, обеспечить уход за ним… или я могла бы. Поддержать его финансово… или… Он их сын, Динни. И он не умер!

— Но он умер. Их сын умер! Гарри и Генри — разные люди. Они не смогут вырвать его из той жизни, где все ему привычно и знакомо.

— Они имеют право о нем узнать. — Я мотаю головой, я не могу позволить оставить все как есть.

— Ну, и как ты себе это представляешь — Гарри будет жить с ними, запертый в четырех стенах, вести себя прилично? Или они отдадут его в какой-нибудь пансион, где будут навещать его, когда захотят, а он проведет остаток дней, уставившись в экран телевизора?

— Так не будет!

— Откуда ты знаешь?

— Я просто… я даже представить себе не могу, каково им приходилось все это время.

Мы надолго умолкаем.

— Я ничего не собираюсь предпринимать и решать без твоего ведома, — обещаю я ему.

— Я тебе уже сказал, что об этом думаю, — говорит Динни. — Если они увидят его таким, как сейчас, это не принесет им радости. А мы не нуждаемся ни в какой помощи.