– Ты и правда была совсем ребенком, Эрика. Бет и мне было по двенадцать. Это не так уж мало. Достаточно, чтобы понимать, что такое дружба и верность. Вы же могли зайти… не умерли бы от этого… Хоть раз… Написать свой адрес, написать письмо…

– Я не знаю, – признаю я. – Я не знаю, как это получилось. Я… во всем подражала Бет. Я вообще плохо помню, что происходило потом, чем мы занимались. Я не знаю, когда и почему это вылетело из моей головы. Почти не помню, что происходило в следующие два или три лета. А потом мы перестали приезжать.

– Понятно, ничего удивительного. Если вы обе были в таком состоянии, ваша мать, должно быть, решила, что вам это вредит.

– Нам это действительно вредило, Динни.

– Ну и ладно. Что было, то было. Теперь ни к чему это ворошить, даже если очень хочется.

– Мне это необходимо, – упрямо шепчу я. – Я хочу вернуть Бет. И хочу вернуть тебя.

– Тебе одиноко, Эрика. Мне тоже было одиноко, и долго. Не с кем обо всем этом поговорить. Видимо, надо с этим смириться.

– Чья это тайна, Динни, если не твоя и не моя?

– Я никогда не утверждал, что она не твоя.

– Моя и Бет?

Он только смотрит на меня, не говоря ни слова. У меня на глаза наворачиваются слезы, текут по щекам, неправдоподобно горячие.

– Но я не знаю, – повторяю я тихонько.

– Все ты знаешь. – Динни наклоняется надо мной. В тусклом свете мне отчетливо видны черные ресницы в оранжевом ореоле от печного огня. – Тебе пора, иди ложись спать.

– Не хочу. – Но он уже на ногах. Я вытираю лицо, замечаю, как покраснели и воспалились руки, вижу грязь под ногтями.

– Иди прямо так, в одеяле. Отдашь как-нибудь потом. – Динни сворачивает мою мокрую одежду, сует узел мне. – Идем, я провожу.