— Ты сбежал со свадьбы своей матери? — пришлось аккуратно уточнить мне, чтобы убедиться в правильности той информации, подробности которой он совсем не спешил раскрывать. Наверняка вовсю наслаждался моей реакцией.

— Не сбежал, а отказался присутствовать, сославшись на важные дела. Было бы не очень красиво, если бы после такого я просто весь день проторчал дома, не находишь? — пожал плечами Максим, открыв передо мной дверь и галантным жестом предложив выйти на улицу. — И потом, на регистрации я уже был и весь имевшийся на этот месяц запас вежливости исчерпал. Сегодня только банкет со всеми этими застольями, песнями-плясками и очень наигранными пожеланиями счастья, а я искренне ненавижу любые скопления веселящихся людей, тем более незнакомых.

После духоты переполненного кинотеатра воздух на улице казался ледяным настолько, что грудь обжигало болью с каждым вдохом. Начинало темнеть, и щедро развешенные вдоль улицы новогодние гирлянды заиграли яркими красками, вынуждая с непривычки щуриться от их ослепляющего света. Днём здесь было довольно мило: старинные домики мягкими силуэтами возвышались над белоснежными сугробами, сливаясь в единую светлую, нежно-пастельную картину, на которой не хватало только тёмного пятна лошади, запряжённой в повозку седовласым крестьянином.

Теперь город показывал совсем иную свою грань, преобразившись почти до неузнаваемости. Яркий, зовущий, почти агрессивный в своей кричаще-настойчивой иллюминации. Казалось, даже воздух стал совсем другим, более тяжёлым и насыщенным, слегка пьянящим.

— Если бы я сегодня ещё пару раз услышал настойчивые пожелания сердобольных гостей поскорее завести пару-тройку детишек, у меня бы от злости эпилептический припадок случился. Потому что неплохо было для начала пожелать уделить хоть немного внимания уже имеющимся, — раздражённо процедил Максим сквозь плотно сцепленные зубы.

Наверное, мне вообще не следовало поднимать эту тему, потому что теперь он выглядел очень злым, но ещё больше раздосадованным и как будто немного потерянным, и меня мучило то, что я никак не могла ему помочь. Не имела ни малейшего понятия, какие слова смогли бы сойти за утешение и хотелось ли ему слышать их от меня.

— И потом, братья тоже не посчитали нужным приехать, чтобы поучаствовать в этом фарсе, — словно опомнившись, уже намного веселее и спокойнее заговорил он. — Вот я подумал, с чего это должен один за всех отдуваться? Я и так самый младший, мне с детства нелегко пришлось.

— А со старшим братом вы общаетесь?

— Да, в последние годы очень много. Был даже один тяжёлый период, когда мы общались с ним больше, чем с Артёмом, хотя мне казалось, что больше, чем с Артёмом, просто невозможно, — Иванов хмыкнул и покачал головой, продолжив с тёплой улыбкой: — С Тёмой мы вообще постоянно вместе были, сколько я себя помню. Вроде как он старше, но так повелось, что это я за ним присматривал, к тому же мы хорошо ладили, да и… ну, это, наверное, вполне естественно, что мы держались вместе, потому что только друг другу и были нужны. С Никитой у нас довольно большая разница, меня он на девять лет старше, и ему с нами вообще не нравилось. Ни играть, ни присматривать в редкие моменты, когда об этом просили. И сами мы ему совсем не нравились. Ревновал сильно. Мы ему завидовали, потому что у него был отец клёвый, хоть и нищий, а он нам — потому что в редкие часы, когда наш приезжал, заваливал дорогущими подарками и щедро снабжал деньгами. До сих пор помню, как родители развелись и Никита радовался и орал, что теперь мы тоже безотцовщины. В общем, большую часть своей жизни я помню его как самого мудацкого старшего брата из всех возможных. А потом он, наверное, просто повзрослел и резко стал нормальным.