– Обернись, мать твою! Обернись! – шепчу, прожигая Настьку диким взглядом. Зная, что как только взгляну ей в глаза, пойму, что делать дальше. Почувствую, как бы тупо это не звучало. Но она лишь сжимает сильнее трибуну, словно удерживая себя. Меня же поднимают, чтобы задать вопросы, касательно ее показаний.

– Подсудимый, вам есть, что сказать?

Адвокат шепчет про встречный иск, но я знаю, что даже, если она меня предала, даже, если не любила, даже, если мне зубами придется выгрызать себе свободу, я ни за что не заставлю ее пройти через все это, поэтому качаю головой и твердо произношу:

– Мне нечего сказать.

– То есть вы признаете свою вину? – ошарашенно спрашивает прокурор. Все в зале шокировано замирают, а мне вдруг становиться на все похер. Побег бы любом случае мне организовали, с этапа же сбежать гораздо проще, чем с СИЗО, да и спутать все карты этим гнидам приятно, как ни крути, поэтому спокойно подтверждаю:

– Признаю.

Можайский, ни черта не понимая, лупит на меня во все глаза, на что я нагло ухмыляюсь, делая вид, будто переиграл его, хотя самого трясет от напряжения. Чувство, будто крутанул русскую рулетку и приставил дуло себе к виску. Повезет, не повезет? Хрен его знает.

Мне зачитывают обвинительный приговор, но все отходит на второй план, когда Настька, наконец, поворачивается, и я ловлю ее затуманенный слезами взгляд. В нём ответы на все мои вопросы, все несказанные вслух слова, наша тайна и упоительно-сладкая страсть, наши необузданные желания и до невозможности простые мечты. В нём мы от начала до конца: от смутных, едва заметных улыбок до горячих, бесстыдных стонов и полнейшего бессилия что – либо изменить. У Настьки дрожат губы, и может я выдаю желаемое за действительное, но мне кажется, что они шепчут:

– Я люблю тебя.

От этой иллюзии в горле застревает ком, а внутри расцветает что-то такое, что наполняет меня уверенностью в своих силах.  И я обещаю себе, что выдержу, выберусь, чего бы мне это ни стоило, но пока главное, чтобы с ней было все в порядке, поэтому нехотя отвожу взгляд и маякую Гридасику, отдавая кивком в сторону Можайского приказ. Гридас понимающе моргает. По идеи лучше бы исполнить задуманное после побега, но я не могу так рисковать.

Следующие дни до этапа я провожу на нервяке, в постоянных переживаниях и размышлениях о Настьке: о том, откуда у нее запись, почему она вывалила абсолютно все и, черт возьми, почему это все так удачно совпало. Выводы снова напрашивались неутешительные. Я гнал их от себя, понимая, что она испугалась, что на нее надавили, что я сам во всем виноват, но все же… глубоко -глубоко внутри хотелось, чтобы чувства хоть немножко перевешивали инстинкты.