Вспоминая ту ночь, Валентин Владимирович хитро улыбался своему отражению в бронированном окне и потирая ручки, внутренне ликовал, что удачно убедил их не разводиться и даже поможет сохранить брак ребят.

43

43

Всю дорогу до дома Шер не проронил ни слова. Даже музыку не включил. Это пугало. Его молчание всегда меня пугало, оно выглядело как затишье перед бурей.

Я ожидала от него выплеска эмоций, зашкаливающего уровня гнева в крови, угроз, издевательств, измывательств, сарказма, в конце концов, иронии. Но ничем этим он меня не «порадовал».

Я сидела, сжавшись в комок, и мысленно уговаривала его сказать хоть слово, просто хмыкнуть, да Господи, чихнуть! Но ничего не происходило.

Сама заговорить я боялась до ужаса. У меня язык связался в рыбацкий узел, который развязать сама я не могла. И даже не пыталась. Лишь косилась в его сторону: он не сводил глаз с дороги, педаль газа выжималась им по полной, напряжённые руки держали руль, а волевой подбородок он поджимал к груди. Я представила, как его руки вместо руля сжимают мою хрупкую шею, вздрогнула, пискнула и замолчала, затаившись, ругая себя за чрезмерную фантазию, но водитель даже не обернулся на меня.

Доехав до моего подъезда, он резко притормозил, я по привычке выставила руки к приборной панели, не могла привыкнуть к его дерзким торможениям, каждый раз казалось, что вылечу в лобовое стекло, хотя и была пристёгнута. Мы посидели немного, помолчав, затем я начала отстёгиваться. В этот момент Шер выдохнул и повернулся ко мне всем корпусом. Его лицо было расслаблено, ни один мускул не кривился, брови не складывались домиком, губы не были поджаты, передо мной сидел как будто другой человек. Я видела его расслабленным раньше, видела радостным, видела одухотворённым, чаще видела обозлённым, но никогда не видела печальным с грустинкой в неожиданно добрых глазах. Почему-то мне казалось, что сейчас он настоящий. Без прикрас и «грима» в виде злобы и прочего антуража.

Он сам отстегнул мой ремень безопасности и усталым голосом, растягивая слова, спросил:

— Что же ты сделала, малыш-ш?

В его тоне не было укора, издёвки, к которым стала привыкать. Всё прозвучало тихо, но в тоже время громко так, что отдавало звоном в моих ушах. Мне даже стало стыдно. Я готова была провалиться сквозь землю и никогда не выползать на поверхность.

Он мне сделал очень много чего гадкого, то есть сказал много гадкого и непотребного, и вёл себя со мной всегда ужасно, но я не должна была опускаться до его уровня и врать. Тем более говорить такие отвратительные вещи его другу. Якобы он меня бьёт. Наговаривать на человека — это грех. Один из самых постыдных.