Прорывающиеся сквозь витражные окна солнечные лучи останавливались прямо у его ног.

Виски и пламя. Бессонные ночи. Татуировка, белые футболки, загрубевшие ладони. Любовь, страсть и счастье. Он был всем.

Звуки скрипок, выводящих «Канон в ре мажоре»[117], разносились по церкви и рассыпали мурашки по позвоночнику. Нико смотрел, как я иду к нему, и я не могла дышать. Сколько же всего Николас мог сказать – всего одним ярким взглядом, способным заморозить меня на месте или заставить сердце биться для него одного.

Может, Катерина и не была хорошей матерью, но без нее не существовало бы и Нико, а без него (и без его завораживающих глаз) я, пожалуй, и не хотела бы жить на свете.

Сердце совершало кульбиты, поэтому я потупилась, чтобы вспомнить, как дышать. Затем посмотрела на маму, всхлипывающую от счастья или от горя, а потом на отца, который кивнул. Это вселяло надежду, что все будет хорошо, ведь если бы папа́ заставил меня выбирать между собой и мужем, я бы даже не задумалась.

В венах гудело чистейшее наслаждение. Единственное, что не давало раствориться в счастье полностью, это тяжеленное платье невесты.

Глаза начало жечь, когда Бенито поймал мой взгляд и сложил большой палец с указательным в жесте «идеально». Тони подмигнул мне, а стоящая рядом с ним в ярко-красном платье Дженни беззвучно прошептала: «Обожемой».

На этот раз я повторила слова священника по-настоящему.

На этот раз я горела при звуках низкого голоса Нико.

На этот раз я при всех страстно поцеловала мужа в губы.

Гости восторженно закричали, а Нико хмыкнул от моего энтузиазма.

– Ты весь мой, – выдохнула я.

Он издал довольный рокочущий звук и крепко меня поцеловал, после чего взял за руку и повел по проходу.

Когда мы вышли из церкви, я выпалила:

– Это было идеально.

Нико тихо засмеялся и нежно коснулся большим пальцем моей щеки.

– Ты идеальна.

Я вспыхнула и захлопала ресницами.

– Тебе нравится платье?