– Давай не будем обсуждать это сейчас. Я… в общем, мне кажется, ни один из нас ничего не потеряет. Абсолютно ничего.

– Не могу не согласиться. Ну что, тогда – идем? – Он предложил ей согнутую в локте руку, и они вместе вышли из клуба. У дверей, как всегда, дежурило несколько экипажей. Они выбрали один и, сев внутрь, велели везти себя на дальнюю лондонскую окраину под названием Нью-Кросс.

Только когда в шесть утра в окно заглянули первые солнечные лучи, Арлетта разглядела, в какой убогой и сырой квартирке живет Годфри. Собственно говоря, это была даже не квартира, а комната, которая образовалась, когда другую, бо́льшую комнату разделили пополам тонкой фанерной перегородкой. В квартире едва помещались застеленная тонким комковатым матрасом колченогая кровать, треснувший умывальник, выглядевший так, словно готов был развалиться пополам при малейшем прикосновении, и одежная вешалка, которая стояла посреди комнаты – «подальше от стен, чтобы уберечь одежду от сырости», как объяснил Годфри. Небольшое окно, кое-как занавешенное рваным тюлем, выходило на склад строительных материалов; одно стекло в нем отсутствовало, и сквозь дыру внутрь врывался холодный утренний воздух.

От этой скудной обстановки веяло самой настоящей нищетой, и Арлетта почувствовала, как внутри нее просыпаются страх и неуверенность. Все тело у нее болело после ночи, проведенной на дешевой узкой кровати с разболтанными пружинами, к тому же, несмотря на близость горячего тела Годфри, она основательно замерзла под тонким одеялом, от которого противно пахло плесенью. Сама комната тоже насквозь протушилась запахами несвежей пищи, подгнивших овощей и вываренных костей. Пожалуй, единственным, что ей безоговорочно здесь нравилось, был сам Годфри, и она покрепче прижалась к нему, а он положил голову ей на плечо.

Да, крошечная комната на южной окраине Лондона была убогой и вонючей, но когда в последующие годы и десятилетия Арлетта вспоминала это бледное апрельское утро, она всякий раз испытывала острое ностальгическое чувство. В ее памяти убогая квартирка Годфри в Нью-Кроссе превратилась в прекрасный, сказочный дворец, по стенам которого вились живые розы, а за окнами реяли ласточки. И произошло это потому, что именно там Арлетта в последний раз ощущала близость его тела, именно там она в последний раз чувствовала на своей шее его теплое дыхание, в последний раз сжимала его пальцы, в последний раз в жизни испытывала настоящее, беспримесное счастье, хотя тогда, конечно, она не могла этого знать. Впоследствии Арлетта много раз сожалела о своем неведении, сожалела о том, что больше думала об отвратительном запахе вываренных костей, чем об ощущениях, которые дарило ей каждое прикосновение к его гладкой как атлас коже. Она сожалела, что ушла от него слишком рано, боясь, как бы их не застукала с поличным сварливая квартирная хозяйка. И еще она сожалела, что сказала ему так мало – всего несколько ничего не значащих слов, которые говорят обычно люди, когда думают, будто у них впереди вечность. Тогда ей было просто невдомек, что им не суждено жить долго и счастливо, что никакого «долго и счастливо» для них просто не будет, потому что во время монтажа кинофильма в ее жизни что-то уже давно пошло не так, и мотки шелестящей пленки, на которой ее фантазия запечатлела яркие, цветные счастливые картины, навсегда отправились в корзину. И, торопливо прощаясь с Годфри, чтобы поскорее вернуться в уют и тепло особняка Миллеров, Арлетта даже не подозревала, что вокруг уже происходят некие незаметные события, которые уже к исходу дня круто изменят их судьбы.