Андрей взахлеб рассказывал о чем-то, наверное, очень смешном, но я от расстройства не улавливала смысл. И его легкомысленный тон, и смех, и шутки так не вязались с тем, что творилось у меня в душе. Даже немного обидно стало – мы ведь расстаемся, я слезы еле сдерживаю, а ему весело. Он так беспечно болтает, смеется…
Да, месяц – это не вечность, хотя сейчас мне казалось, что вечность. Да, он будет недалеко, но это ничего не меняет. Мама меня никогда не отпустит его навестить. А по телефону – это не то…
Ну почему он так радуется? Мы с ним, конечно, ещё ничего такого друг другу не говорили. Каждый раз, когда наступал волнующий момент, мы оба терялись и смущались. Ну, во всяком случае я смущалась, а он просто замолкал.
Мы даже не договорились с ним точно, встречаемся или нет. Я всё ждала, когда он хоть что-нибудь такое скажет. Но единственное, что позволяло мне надеяться, что я ему не просто друг – это его прикосновения. Он часто брал меня за руку, нежно гладил пальцы. Но, черт возьми, при этом молчал! А мне так хотелось слов, признаний…
А теперь вот он вообще радуется…
– Даш, – прервал мои мысли Андрей. – Короче, мы уже подъезжаем. Я потом, вечером, тебя ещё наберу. Ну или спишемся.
– Хорошо, – выдавила я.
– Ну, пока.
– Пока, – ответила я, ожидая завершения звонка. Но Андрей не нажимал отбой. И я не сбрасывала вызов. Несколько секунд он просто молчал, а потом вдруг произнес совсем другим тоном, очень серьезным и немного неуверенным, что ли:
– Даш… я буду по тебе скучать. Я уже скучаю… очень…
45.
45.
Февраль заканчивался, а Андрей все еще и не думал возвращаться. То есть это, конечно, зависело не от него, я понимаю, но легче от этого не становилось.
Я бы отчаялась уже, наверное, если бы мы не общались почти каждый день по телефону. Мы рассказывали друг другу, как день прошел, что делали, о чем думали. Обычно он старался шутить, но иногда проскальзывали... нет, даже не нежности, а лишь намеки, но и эти крупицы грели душу.
А неделю назад он мне ни с того ни с сего написал: