Сев на больничную койку, я вздыхаю.

— Когда я могу уйти? — спрашиваю я.

Мне кажется, что пять дней — первые три я была в отключке — это слишком для разбитого лица. Меня продолжают посылать на все эти анализы, которые каждый раз оказываются в норме.

— Они сказали, возможно завтра.

— Почему не сегодня? Я в порядке, — говорю я, выпятив разбитую нижнюю губу, в надежде, что это вызовет сочувствие.

Не вызывает.

— Если бы доктор решил, что ты можешь уйти сегодня, он бы тебе разрешил, — совершенно серьезно произносит Раят.

— Это похоже на тюрьму, — говорю я, бросаясь головой в подушку, от чего Раят смеётся. — Что смешного?

— Если говорить от лица человека, который был в тюрьме, то это совсем не похоже на тюрьму.

Я открываю рот, чтобы спросить, когда, черт возьми, его арестовали, но тут дверь открывается, и входят наши отцы. Они теперь, наверное, как лучшие гребаные друзья. Всегда вместе. Всегда здесь. Может, так было всегда, а я просто об этом не знала.

Я не разговаривала с матерью. Уверена, что отец сказал ей держаться от меня подальше после того, как Раят рассказал о пощечине. На самом деле, это было приятно и немного грустно, потому что я даже по ней не скучала.

— Ладно, в коттедже все выглядит хорошо, — говорит Раяту мой отец.

— Что ты имеешь в виду? — интересуюсь я.

— Я установил новые камеры. Внутри и снаружи, — отвечает Раят. — Я послал их туда, чтобы понаблюдать за ними и убедиться, что они хорошо работают.

— Почему ты сомневаешься, что они работают? — спрашиваю я, запихивая в рот картошку фри, которую принес мне Эббот.

— Я наблюдаю за ними уже больше недели и не заметил никакой активности, — заявляет Раят, сев на диван.

— Разве это не хорошо?

— Никогда нельзя быть слишком осторожным, — туманно отвечает Раят.

Я запихиваю в рот еще одну жареную картошку, закрываю глаза и издаю стон. Так чертовски хорошо. Открыв глаза, я замечаю, что все смотрят на меня.

— Что? — нервно спрашиваю я.